Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

В один из вечеров, когда Крамке улетел на задание, в дом Клавдии Никитичны внезапно явился полицай. С тех пор, как у них поселился Крамке и всем стало известно, что немец покровительствует Анне, ни староста, ни полицаи ни разу не переступали порога этого дома, и теперь визит нежданного гостя показался Анне и ее матери каким-то зловещим предзнаменованием. Правда, ни Клавдия Никитична, ни Анна не показали и виду, что они встревожены и напуганы, однако полицая не так-то просто было обмануть. По тому, как Клавдия Никитична ни с того ни с сего начала вытирать совершенно чистый стол, а Анна наигранно-весело болтать с мальчишкой, полицай понял: боятся. Нервничают. Немец немцем, а власть — на местах.

Постояв с минуту у двери, полицай спросил:

— Может, сесть предложите? Или не рады, что зашел?

Анна, указав ему на стул, сказала:

— Нет, почему же… Садитесь, пожалуйста. Вы по делу?

— А если не по делу, так что? — усмехнулся полицай. — Разве в гости люди друг к другу не ходят?

Анна промолчала. Клавдия Никитична продолжала вытирать стол. Тогда полицай, присев на стул, сказал:

— Оно, конечно, для кого другого я гость и не очень-то желанный, а для вас… — Он взглянул на Анну, фамильярно ей подмигнул: — Мы ведь одного поля ягода… Одному хозяину служим… Так чего ж нам чураться друг друга, а? Правильно я толкую, госпожа Луганова?

За Анну ответила Клавдия Никитична:

— Мы никому не служим. И служить не собираемся…

— Кто не служит, тот траву да кору с дерев жрет, а не вот такие вещи, — усмехнулся полицай, глазами показав на пачку галет, лежавшую на буфете. — Или вам это большевики на парашюте сбросили?

— Вы, собственно, зачем пожаловали? — неприязненно спросила Анна. — Господин Крамке не любит, чтобы к нему приходили чужие люди…

— Вот как! — полицай поднялся. — Это я — чужие люди? Ну и зарвалась же ты, голубочка, заважничала. Давай-ка быстренько сбирайся, господин староста тебя вызывает. Разговор у него с тобой есть. Давай, давай, не гляди на меня маслеными глазками…

— Староста? — Анна постаралась сделать независимый вид. — Передайте ему, пусть подождет, пока вернется господин Крамке. С ним ему приятнее будет вести беседу.

Полицай некоторое время молчал, с любопытством разглядывая Анну. Она что, и вправду не боится? Или ломает комедию? Вмазать бы ей сейчас, чтоб с копыт долой, а тогда посмотреть, послушать, какую песню запоет…

— Долго я ждать буду? — рявкнул он так громко, что Анна даже отшатнулась от него. — Или хочешь, чтобы руки скрутил? А ну, пошли, пока я…

Он не очень больно, но довольно грубо толкнул ее в плечо:

— Давай иди!

Староста, когда Анну ввели к нему в кабинет, не сразу обратил на нее внимание. Долго писал какую-то бумагу, потом, оторвавшись от этого занятия, спросил у полицая, стоявшего рядом с Анной:

— Степанида Кравченко созналась?

— Молчит, господин староста, — ответил полицай. — Ничего, говорит, не знаю.

— А что ты сделал, чтобы не молчала?

— Все положенное. У нее и шкуры-то не осталось, всю ее мы содрали… Молчит, ведьма…

— Молчит! — крикнул староста. — А ты как думал? Ты думал, с ними просто? — Он умолк, о чем-то размышляя. Потом на его лице появилось что-то похожее на улыбку. И Анна услышала: — Ну, ладно. Не хочет говорить — так тому и быть.

Без всякого перехода опять закричал, белея от бешенства:

— Язык у нее вырви, чтоб и подохла молча! Иди!

Полицай ушел. И только тогда староста взглянул на Анну. Она по-прежнему стояла у двери, оцепенев от страха. И не спускала со старосты глаз. Когда шла сюда, думала: «Они ничего не посмеют со мной сделать. Они боятся Крамке. И я им скажу, что пожалуюсь ему…» А сейчас вдруг поняла: они, воспользовавшись отсутствием Ганса, могут сделать с ней все, что захотят. «Язык у нее вырви, чтоб и подохла молча!..»

— Ну, — сказал староста, сверля Анну глазами. — Ну, госпожа хорошая, достукалась?

— Я вас не понимаю, — тихо ответила Анна. — Я вас совсем не понимаю.

— Ах, совсем не понимаешь! И ничего, конечно, не знаешь, да? Не знаешь даже того, зачем твой пащенок считает немецкие самолеты?

— Господин староста! — Анна сделала шаг к его столу и снова остановилась. — Господин староста…

Он резко ее оборвал:

— Я без тебя знаю, что я — господин староста. Ты лучше скажи, кому передаешь кое-какие сведения? Или хочешь, чтобы тебя, как Степаниду Кравченко?..

У Анны на миг потемнело в глазах. И страшно пересохло в горле. Не спрашивая разрешения, она присела на длинную скамью у стены и сцепила пальцы, силясь унять дрожь. «Или хочешь, чтобы тебя, как. Степаниду Кравченко?..» Боже, что теперь будет?..

Староста крикнул:

— Встань!

Она послушно встала и прислонилась спиной к стене. Староста, не-выбирая выражений, проговорил:

— Я за тобой, сукой, давно наблюдаю. Думаешь, если за спиной офицера укрылась, — значит, я тебя из виду выпустил? Шалишь, госпожа хорошая! Шали-ишь! Мы большевистскую заразу за сто верст чуем. Ясно тебе? — Он грохнул кулаком по столу, закричал: — Говорить будешь? Нет?

— Ничего я не знаю, — побелевшими губами прошептала Анна. — Клянусь вам, господин староста. Дети просто игрались, у меня и в мыслях ничего такого не было… Они, те, другие ребятишки, в последнее время моего Алешку даже не принимают играть. Говорят, твоя мать предательница… Это обо мне они так.

Ей показалось, что староста улыбнулся. И вспомнила слова полицая: «Мы ведь одного поля ягода…» Им, наверное, приятно сознавать, что не одни они несут на себе проклятия, не только на них люди смотрят как на заразу чумы. Пытаясь как-то использовать настроение старосты, она сказала:

— Вы ведь знаете, господин староста, как к нам относятся все окружающие. Ненавидят, презирают…

Кажется, впервые она говорила о себе так откровенно и, пожалуй, искренне. И не стыдилась своих слов. Перед кем стыдиться? В конце концов, эти люди — и староста, и его подручные — правы: она теперь действительно стоит с ними в одном ряду, и от этого никуда не уйдешь. Так пусть же хоть они считают ее своей, пусть хоть они верят ей и защищают…

Она уже собралась было сказать об этом старосте, но тот вдруг поднялся, медленно вышел из-за стола и, вплотную подойдя к Анне, резко проговорил:

— Долго ты будешь петь мне лазаря? Долго я буду ждать твоего ответа?

Он был страшен, этот угрюмый и злой человек. Что-то от зверя было в его тяжелом взгляде, и Анна подумала, что ему ничего не стоит убить или искалечить свою жертву. Она инстинктивно подняла руки, словно защищаясь, и прерывающимся голосом сказала:

— Я ничего не знаю… Сыном своим клянусь, я ничего не знаю…

И тогда он ее ударил. И раз, и другой, и третий… Сперва в лицо, потом в грудь, и снова в лицо. С каждым ударом он все больше зверел, а Анна не могла даже закричать, настолько ужас парализовал ее. И только когда он сбил ее с ног и пнул сапогом в бок, она ухватилась за этот сапог и простонала: