Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Если когда-нибудь вернется мой сын, скажите ему, что во всем перед ним виновата. Перед ним и перед всеми. Прощения не прошу — никто меня не простит. И не надо прощать. Плохо я жила, плохо, наверно, и умру…

Больше ничего не сказала. И больше никто ее в Высоком Дубе никогда не видал.

А потом, лет пять назад, Алеша получил ее первое письмо. Привез его из Италии знакомый пилот и при встрече с Алешей рассказал:

— Мы должны были вылетать из Рима часов в шесть утра. Ночевали в гостинице аэропорта — и в пять уже были на ногах. Выходим из гостиницы, смотрим — сидит на ступеньках старушка, маленькая такая, сухонькая, голова совсем седая. Сидит и дремлет. Я еще подумал, что она тут, на ступеньках, и ночевала. Спрашиваю у штурмана:

— У тебя, случаем, не осталось две-три сотни лир? Дать бы вот этой старушке…

А она вдруг подходит, говорит:

— Спасибо, сынок… Мне ничего не надо… Я только хотела спросить: никто из вас не знает Алексея Луганова, сына советского летчика Клима Луганова? Я об этом у всех русских спрашиваю…

Я даже остолбенел. Вот это, думаю, да-а! Я ведь ничего не знал о твоей матери… Говорю ей:

— Алексея Луганова я знаю. А вы кто же будете, мамаша? Эмигрантка? И откуда вам известен летчик Алексей Луганов?

Черт, лучше бы я не спрашивал об этом!.. До сих пор вижу ее глаза. Ты видал когда-нибудь глаза лошади, которая на скачках сломала хребет и чует теперь, что ее должны пристрелить? Я видал… До самого сердца доходит… Вот такие глаза были и у нее… У меня — ком в горле, у старушки, наверное, тоже. Пошатнулась, чуть не упала — штурман ее успел поддержать.

Старушка спрашивает:

— Алеша — летчик? Как и его отец был? Сын это мой… Вот письмо, прошу вас, передайте Алеше…

И ушла. Штурман заметался, предлагает на полном серьезе:

— Командир, давай ее с собой, а? Наш же человек, мать Алешки Луганова! Провезем как-нибудь, слышишь? Обманем как-нибудь чиновников! Давай, командир!

— Ну, сам понимаешь, Алеша, на такую авантюру я, конечно, пойти не мог. Не дома ведь, в чужой стране. А глаза эти до сих пор помню…

Когда я смотрю в глаза Инги, мне кажется, что она становится конченым человеком. Все идет к этому. Ее отрешенность, апатия, полное безразличие ко всему окружающему, черт возьми, у меня опускаются руки от своей беспомощности. Иногда мне хочется по-бабьи реветь от бессилия, а иногда я своими руками готов вытрясти из Инги душу за ее слабоволие, за отсутствие в ней даже признаков каких-то интересов и стремлений.

Я часто спрашиваю самого себя: «Думает ли она когда-нибудь обо мне? Видит ли она, как порой мне бывает тяжело? Или она считает, что только ее горе — это настоящее горе, а я уже давно все забыл и нет у меня ни боли, ни страданий…»

Помню, я был совсем маленьким мальчишкой и кто-то меня крепко за что-то поколотил. Я прибежал к отцу, ткнулся в его колени и начал реветь. Клим Луганов посмотрел на меня, спросил:

— Ты кто, Алешка?

Я не сразу понял, о чем спрашивает отец. Тогда он повторил:

— Ты кто — мужчина?

— Мужчина, — ответил я, вытирая слезы.

— Что-то непохоже, — сказал отец. — Разве мужчины ревут?

— А если мне больно?

Тогда он приподнял меня, посадил рядом на спинку кресла и очень серьезно, по-особенному проникновенно сказал:

— Слушай, сынок. Долг настоящих мужчин — скрывать свою боль. Ты меня понял? Только слабые выставляют ее напоказ, а сильные прячут. Чтобы не было больно другим. Запомнишь?

Наверное, я хорошо усвоил отцовский урок. Не скажу, чтобы мне никогда не хотелось выплеснуть свою боль наружу, избавиться от нее хотя на время. Ткнуться бы в колени хорошего друга, спросить: «Ты все видишь? Ты все чувствуешь? Так скажи же мне что-нибудь, чтобы мне стало легче». Но я никогда не позволял себе этого. Все, что было связано с Ольгой, это было только мое. И только один я должен был нести в себе свое горе. Так, пожалуй, сказал бы и Клим Луганов, мой отец.

Ждать, что Инга тоже найдет в себе силы бороться со своим отчаянием, я не мог. Откуда они могли взяться у нее, эти силы? К тому же я был уверен: сделай она над собой непомерное усилие, сожми она свою волю в кулак — и через полгода-год Инги не станет. Сгорит она, испепелится.

Я даже советовался с известным психиатром. Все ему рассказал — от начала до конца.

— Гм-м, — улыбнулся он, — знакомая история… Старайтесь не оставлять ее одну. Делайте все для того, чтобы она не предавалась печальным мыслям о прошлом. Постоянно как бы выталкивайте ее из того транса, в который она впадает. Тащите ее на концерт, в кино, в театр — любое развлечение пойдет ей на пользу. Даже бутылка коньяка лучше этой ипохондрии. Все, все для того, чтобы взбодрить вашу подопечную, заставить забыть ее о трагедии. И еще… — замялся он.

— Что еще?

— Сколько ей лет?

— Скоро тридцать три.

— Простите за нескромный вопрос: между вами нет ничего такого?.. Ну, я имею в виду…

— Между нами нет ничего такого! — прервал я его не очень любезно.

Я вернулся от психиатра злой как черт и лег, уткнувшись лицом в подушку. Инга была дома — через полуоткрытую дверь я слышал ее негромкие шаги. Сейчас мне почему-то не хотелось о ней думать, но я знал, что не думать о ней я не смогу все равно, и стал прислушиваться к ее шагам. Вот она остановилась. Подошла, наверное, к фотографии и смотрит на Романа. Смотрит и молча с ним о чем-то говорит. Потом осторожно, только чуть-чуть прикасаясь к стеклу, вытирает ладонью севшие на лицо Романа пылинки. Затем берет фотографию в руки и прижимается к ней щекой.

А я вспоминаю: «Ты видал, Алеша, глаза лошади, которая на скачках сломала хребет и теперь чует, что ее должны пристрелить…»

— Инга! — кричу я. — Иди сюда!

Она входит и, глядя на меня и не видя меня, говорит:

— Здравствуй, Алеша. Ты сегодня не летаешь?

— Я сегодня не летаю. Если хочешь, давай сходим в театр. Хочешь?

— А что там идет?

— Кажется, «Орфей спускается в ад». Говорят, ничего…

— «Орфей спускается в ад»? Я видела эту афишу и полгода назад. Долго он спускается в ад, этот Орфей. Пора бы ему уже и спуститься туда.

Она села рядом со мной, закурила сигарету. Курила она совсем не по-женски: затягивалась дымом глубоко и часто, будто с каким-то ожесточением. И было видно, что это доставляет ей настоящее наслаждение.

Вдруг Инга сказала:

— Слушай, Алеша, как ты думаешь, женщину моих лет могут взять стюардессой? Вот ты, например, взял бы меня на свой самолет?

— Тебя? Стюардессой?

Я опешил. Она что, бредит?

Видимо, по выражению моего лица Инга догадалась, о чем я думаю. И спросила:

— Это смешно?

— Нет, почему же! — ответил я. — По-моему, конфеты ты разносить сумеешь. И голос у тебя поставлен неплохо. Правда, придется потренироваться. «Уважаемые товарищи пассажиры! Наш самолет следует по маршруту Ростов — Рига. Высота полета — семь тысяч метров, средняя скорость — семьсот километров в час. Предлагаем вам во время взлета, набора высоты и посадки всем находиться на своих местах, не курить и застегнуть ремни…» Ну-ка, прорепетируй…