Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Она встала, взяла в руку коробку спичек и, держа ее у рта, будто это был микрофон, начала:

— Товарищи пассажиры, наш самолет следует по маршруту Ростов — Рига. Высота полета…

И вдруг швырнула спички в угол, забегала взад-вперед по комнате, потом остановилась напротив меня:

— К черту! К черту, слышишь! Ты сколько угодно можешь думать, что я сумасшедшая, но с меня хватит!

— Чего хватит? — спросил я. — Что — к черту? Расскажи мне спокойно.

— Хорошо, я тебе расскажу. Ты знаешь, каким должен быть врач? Знаешь, как он должен относиться к больным?

— Знаю. «На что вы жалуетесь, товарищ Луганов? Боли в области сердца? Ну-ка, я послушаю… Да-а, шумок есть… Переутомились? Вам надо отдохнуть, голубчик. Не бережете себя. Совсем не бережете… Но особенных причин для беспокойства я пока не вижу… Вот подлечимся, отдохнем — и все будет хорошо. Главное — беречь и еще раз беречь свой организм. Он — не железный…» Так?

— Примерно. А я уже так не могу. Не получается. Во мне все меньше остается гуманности и терпения. А может, притворства. Сегодня пришла ко мне одна пациентка. Именно не больная, а пациентка. Модная портниха — шьет всем женам высоких чинов. В том числе и жене нашего главврача. Ну, вот… Прорвалась ко мне без очереди, растолкав всех и вся. Еще и возмущается: «Безобразие! Ну и порядки!» Я спрашиваю: «На что жалуетесь?» Поглядел бы ты на нее, Алеша. Корова. Здоровенная корова без признаков всяких эмоций и всякого интеллекта. Пышнотелая, розовощекая, сердце — отличный агрегат. «Нарушение обмена, доктор, — говорит она, — исчезает талия. Вот посмотрите — жировые отложения. Не могу отказать себе в сладком. Да и как откажешь? Каждый клиент обязательно приносит то коробку шоколадных конфет, то какой-нибудь потрясающий торт, то еще что-нибудь. А может, диабет?.. Сегодня полакомилась, завтра, а в результате… А вы, простите, у кого шьете?..

— Одевайтесь! — приказываю ей. А сама дрожу от возмущения, хотя и знаю, что врач, как никто другой, должен прощать человеческие слабости. — Одевайтесь и уходите. Меня ждут люди, которые действительно нуждаются в помощи, а вы… Если у вас исчезает талия — спуститесь на полгода в шахту. Или поработайте на стройке. Короче говоря, отправляйтесь хоть к самому дьяволу, только не лезьте без очереди к врачу!

Я засмеялся:

— А финал?

— Финал? Она отправилась не к дьяволу, а к главврачу. И у меня с ним произошел довольно-таки неприятный разговор. Он постарался мне напомнить, что я — врач, а не агент по набору рабочей силы для шахт и строек… Он, конечно, прав…

— Ты извинилась? Раскаялась?

— Не извинилась и не раскаялась. Не нашла в себе чего-то…

— Плюнь, — сказал я. — Плюнь на все! На твоем месте я поступил бы точно так же…

— Но раньше я никогда такой не была. Роман всегда говорил: «Инга, ты — прирожденный врач. Мне кажется, что ты, даже не прибегая к лекарствам, можешь излечить любого больного. Своей мягкостью, терпением, тактом…» Так говорил Роман…

Я поспешно сказал:

— Инга, давай выпьем по рюмке коньяку.

Мне не хотелось пить, и минуту назад я ни о каком коньяке не думал. Но когда она начинает говорить о Романе, я испытываю невольный страх. Потому что знаю, чем это кончится. Все реальное вдруг исчезнет из поля ее зрения, Инга перенесется в Кедровую падь и сядет у обелиска. Сядет и скажет: «Я пришла, Роман…»

— Так выпьем, Инга? По рюмке…

Кажется, я не успел ее тут удержать. Она уже вышла из комнаты и теперь была на пути к Роману. Меня она уже не видела. Может быть, мои слова и входили в ее сознание, но наверняка сразу размывались в нем, как легкие облака на ветру. Я был для нее сейчас не человеческим существом, а простым придатком к тем воспоминаниям, которые в ней бродили, — воспоминаниям, связанным с Романом.

Такого я не простил бы никому. Я ведь в конце концов не ангел, а обыкновенный человек со всеми присущими человеку слабостями. Попробуйте представить себя на моем месте: вы стоите перед другом, вы давно уже отрешились от всего личного ради этого друга, а ему-то, оказывается, плевать на вас, вы для него — пустое место, ноль, как говорят, без палочки. И больше ничего…

Но Инге мне хотелось прощать все. И я честно мог сказать самому себе: я никогда и не думал о том, что приношу какую-то жертву. Никакой жертвы не было. Просто боль Инги как бы стала моей болью. Я чувствовал то же, что и она.

И еще… И еще какое-то чувство вошло в меня и прочно поселилось, стало моим постояльцем. Мне это трудно объяснить. Трудно объяснить даже самому себе. Наверное, многие из тех, кто хорошо знал меня и Ингу Веснину, думали: «Роман был самым лучшим другом Луганова. Вполне естественно, что Алеша выполняет свой долг. Долг друга. Ему, конечно, нелегко с Ингой, но он обязан делать то, что делает. Иначе и быть не может…»

Все, кажется, правильно. Чувство долга — сильное чувство. И вначале лишь оно и руководило моими поступками. А потом ко мне пришло и другое…

Я вдруг перестал быть только Алексеем Лугановым, человеком в единственном числе. Нет, Алексей Луганов совсем не исчез, но во мне теперь жили трое — я сам, Инга Веснина и погибший Роман. Мы словно были скованы единой цепью, иногда кто-то из нас пытался оторваться и уйти в сторону, однако цепь была прочной и такие попытки не имели успеха.

Я в этой тройке занимал особое место. Потому что Роман смотрел на наше бытие со стороны (он просто присутствовал, что-то одобрял или осуждал, но всегда молчал), а Инга… Инга только и делала, что все время падала, и мне приходилось ее поднимать. Себе-то я мог признаться, как чертовски порой уставал и как иногда во мне закипало тихое бешенство. Сколько можно жить вот такой жизнью! Разве Инга не видит, что я часто нахожусь на пределе и однажды могу взорваться, разнеся все к чертовой матери!

Вот и сейчас… Я говорю ей: «Выпьем, Инга», она смотрит мне в глаза, а сама уже спешит в Кедровую падь и ей, конечно, наплевать на меня, она и не видит ни моих глаз, ни моего лица.

Я грохнул кулаком по столу и крикнул:

— Куда? Куда спешишь?!

Она вздрогнула, тихо проговорила:

— Я? Я никуда… Ты же видишь — я стою на месте… Чего ты кричишь?

Но я закричал еще громче:

— Она стоит на месте! Кого ты хочешь обмануть? Тебе не стыдно?

— Мне нечего стыдиться, — сказала она. И досадливо поморщилась. Не то оттого, что ее уличили во лжи, не то оттого, что ей не хотелось возвращаться назад. — Мне нечего стыдиться, — повторила она. — И не кричи на меня.

Я взял ее за руку и почти насильно усадил рядом. Она хотя и слабо, но попыталась вырваться, а я и не думал ее отпускать.

— Сиди! И знай. На этот раз твой номер не пройдет. Не пройдет, слышишь? Довольно!

— Что — довольно?

— Ты сама знаешь, о чем я говорю. Хватит. Хватит издеваться и над собой, и надо мной. И, если хочешь, над Романом тоже. Понятно?