Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Ты ненормальный, — сказала Инга. — Совсем ненормальный.

— Да, я совсем ненормальный. И с каждым днем благодаря тебе становлюсь еще ненормальнее. Ты хоть кого сделаешь идиотом…

— Вот как! А кто тебя заставляет сидеть возле меня? Я просила тебя привозить меня сюда?

— Замолчи!

— Не замолчу. И если уж на то пошло, так выскажу тебе все. Все, до единого словечка. Ты мне надоел. Надоел, слышишь? Больше того, ты стал мне противен. Кто тебе разрешил обращаться со мной, как с несмышленой девчонкой? Инга, сядь, Инга, встань, туда тебе пойти можно, туда нельзя… Ты, наверное, наслаждаешься ролью опекуна. Представляю, как тебе приятно сознавать, что ради погибшего друга ты приносишь себя в жертву. Ах, как это трогательно! Люди, склоните головы перед Алексеем Лугановым за его самопожертвование! Чего же вы стоите, как истуканы, неблагодарные люди? Или вы ничего не видите?..

Я чувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Наверное, там не осталось и кровинки, потому что я испытал такое ощущение, будто мое лицо стало совсем мертвым. Кажется, умерли и мои глаза. Я ничего не видел перед собой. Смотрел и ничего не видел. Пустота вокруг, пустота во мне самом. Какая-то тяжелая, разрывающая каждую клетку пустота…

Наверное, мне надо было закричать. Не для того, чтобы остановить Ингу, а чтобы прийти в себя. Избавиться от шока, который внезапно парализовал и волю, и мысли.

Но я не закричал. Я сказал Инге чужим голосом:

— Уйди!

— Пожалуйста, — ответила она, вставая. — Давно бы так…

И ушла.

А я словно оцепенел. Потом, с трудом подавляя в себе приступ незнакомой дурноты, поднялся, подошел к своему старенькому серванту, купленному Ольгой в первый год нашей совместной жизни, снял с полки бутылку водки и налил полстакана. Выпил… Постоял несколько минут и опять налил… «Люди, склоните головы перед Алексеем Лугановым за его самопожертвование! Чего же вы стоите, как истуканы, неблагодарные люди? Или вы ничего не видите?»

Я выпил еще. И еще… В самом деле, неужели вы ничего не видите, неблагодарные люди-истуканы! Неужели вы все такие тупые, что не понимаете, почему Алексей Луганов взял на себя роль ангела-хранителя душевного покоя Инги Весниной? Глядя на себя со стороны, он любуется своим благородством, а вы думаете, что он… О чем вы, собственно говоря, думаете, люди?

Я поставил бутылку в сервант и сел на диван. И сразу же неслышно и невидимо ко мне подкралось этакое дрянное чувство жалости к самому себе. Вот уж чего я не ожидал! Поддаться ему — значит скиснуть в один момент, бросить вожжи и топай по пыльной дорожке, подбитый на две ноги невзнузданный конь…

А как не поддаться? Сладкое ведь это чувство — жалость к себе! И не так-то легко от него отмахнуться. Оно — как наркотик для наркомана: и знает человек, что его может засосать трясина, и все же идет к ней, не в силах остановиться…

Я не слышал, как вернулась Инга. Не слышал и того, как она подошла к дивану и села рядом со мной. Только когда почувствовал на своем плече ее руку — поднял голову и увидел лицо Инги. И глаза, совсем сухие, но полные муки глаза.

— Алеша, улыбнись мне, — попросила она — Хоть чуть-чуть…

— Потом, — сказал я. — Сейчас не могу.

— Ну, хоть краешком губ… Совсем немножко.

Я молчал. Не находил в себе нужных слов. Не мог перестроиться. Или не мог простить?..

— Ну, Алеша…

Что это за мысль бьется и бьется в уголке сознания: «Мы живем на свете для того, чтобы совершенствоваться…» Кто это так сказал? Моцарт, кажется? Живем для того, чтобы совершенствоваться. Значит, мы должны с каждой долей секунды становиться все лучше и лучше? А что такое лучше и что такое хуже? Если я сейчас встану и уйду, совсем уйду, оставив Ингу одну, — это будет хорошо или плохо? Она ведь сама сказала, что я ей не только надоел, но стал даже противен! Вот уйду, и будет легче и ей, и мне… К чертовой матери такую жизнь!

Я знал, что не уйду.

Знал, что легче не будет ни ей, ни мне…

Потому что мы окованы одной цепью — я, Инга и Роман.

Она вдруг обняла меня за шею и притянула мое лицо к себе. И начала неистово целовать мои глаза, лоб, щеки. Я-то, конечно, чувствовал, что в ней прорвалась какая-то особая ко мне нежность или, может быть, родившаяся вот только сейчас благодарность, но все же я был без памяти рад, что все-таки удалось на этот раз не пустить ее в Кедровую падь, удалось заставить думать о чем-то другом. Пускай стоит вот на этой земле, пускай привыкает к той жизни, где Роман есть и Романа нету.

— Алеша, я столько тебе наговорила! — сказала она.

— Много, — согласился я.

— Но ты ведь умный, Алеша! Ты все понимаешь. — Она смотрела на меня восторженно, почти со страхом.

— А разве ты — не умная? И тебе никогда не приходит в голову, что Алеша Луганов — тоже человек? Конечно, на первый взгляд, это может показаться тебе нелепым, но приходится ко всему привыкать…

— Не надо так, Алеша! Разве я не знаю? Я понимаю, как тебе трудно со мной, все понимаю. Но ты не уходи. Не уходи, слышишь? Куда же я без тебя?

Она опять посмотрела на меня с той же настороженностью, но теперь вместо страха я увидел в ее глазах немой вопрос. Она как бы спрашивала: «Ты не уйдешь, правда?»

Я взял ее руку, поцеловал. И сказал:

— Дурная ты, Инга! Разве у меня хватит сил разорвать нашу цепь?

А я и сама часто думаю: какой цепью он ко мне прикован? Его можно было бы понять, если бы он питал ко мне какие-то чувства, как к женщине. Но таких чувств у него нет, я это знаю отлично. И несказанно этому рада. Потому что тогда все было бы значительно сложнее. И все было бы значительно хуже. Только однажды мне показалось, будто он потянулся ко мне не так, как обычно. И я испугалась. Очень испугалась. Объяснить себе, почему мысль, что Алеша может полюбить меня, вызвала во мне страх, я была бы не в состоянии, но страх этот возник помимо моей воли, и я долго носила его в себе. Не могла избавиться от него до тех пор, пока не убедилась, что тревоги мои напрасны.

Если бы мне надо было выбирать одного человека из сотни миллионов, я без колебаний выбрала бы Алешу. Но после Романа я никого уже не могла выбирать и готова была молиться, чтобы Алеша всегда оставался рядом со мной, но только как друг. Я не смогла бы, пожалуй, прожить без него и дня, хотя мне часто кажется, что он подавляет мою волю и мешает мне жить так, как я хочу. Ему трудно понять, что в моей жизни самое светлое — это прошлое, которое связано с Романом. Если его у меня отнять, мне незачем будет жить!

Алеша говорит:

— А ты и так не живешь. На минуту вспыхнешь, загоришься — и сразу гаснешь. Не совсем гаснешь, дымок-то виден, но тление — это не жизнь. Влюбилась бы в кого-нибудь, что ли! Хотя бы для стимула…

Примерно то же самое сказал мне однажды и мой коллега, врач Владлен Сергеевич Люпин. Я уже собиралась после работы домой, когда он будто случайно заглянул в мой кабинет и, увидев, что я одна, вошел и сел на кушетку. На нем были отлично сшитый модный костюм, модный галстук, модные, с тупыми носами, туфли. И весь он казался модным — от аккуратно подстриженных черных усиков до обворожительной, чуть сдержанной улыбки, сквозь которую проглядывали великолепные крепкие зубы.