Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

И тут-то все и случилось. Они будто свалились с луны — пятерка русских истребителей, маленьких «ишачков», как их называют советские летчики. Врезались в строй, завертелись, закрутились — не то смерч, не то сумасшедшая карусель. Зигнер закричал своим «мессерам»:

— Какого дьявола вы смотрите, подлые трусы!

Первым пошел к земле Отто Борман — клубок огня, а не самолет. А потом все увидели, как вспыхнул один из русских. Думали, что сейчас отвалит от своих и, выйдя из боя, выбросится на парашюте. Но он вдруг сделал переворот через крыло и пошел на таран. Горящий.

Ганс не успел ничего сделать. Не ожидал, конечно… Лобовой таран. Кажется, Ганс что-то крикнул. И все… И русский, и Ганс взорвались в воздухе. А мы ушли…

Виннер побыл у нее еще с полчаса, выпил стакан шнапса и, бросив на прощание: «Я потом приду к вам, фрау Анна», отправился на свою квартиру. А Анна все продолжала сидеть на маленькой кушетке, поджав ноги и закрыв глаза, никак не в силах решить, что же ей теперь делать…

Гибель Ганса Крамке нисколько не потрясла ее и даже не вызвала в ней и капли жалости. Она только усилила беспокойство: ведь он был для нее заслоном от всех бед, подстерегавших ее на каждом шагу. Теперь ей самой придется устраивать свою судьбу, самой думать о будущем, которое не сулило ничего хорошего…

Часто бывает так, что оброненные в далеком детстве слова через многие годы вдруг всплывут в памяти с такой четкостью, будто в самом дальнем уголке сознания проявится когда-то заброшенный негатив и ты все смотришь и смотришь на него, о чем-то вспоминая, о чем-то сожалея и в чем-то раскаиваясь. И слова эти становятся как бы твоей совестью, мучащей тебя, не дающей тебе покоя ни днем ни ночью…

Ни днем ни ночью Алеша Луганов не мог забыть слов, брошенных матери на прощание: «Ты больше сюда не приходи… Без тебя нам будет лучше…»

Ему казалось, что именно эти две фразы сыграли решающую роль в судьбе Анны Лугановой — страшной судьбе, какой не пожелаешь и своему врагу. Сколько раз, бывало, он пытался убедить самого себя, что мать сама выбрала свою дорогу, и никто, кроме нее самой, ни в чем не виноват, но все эти попытки, стоило ему лишь вспомнить ее глаза перед прощанием — глаза побитой собаки, все попытки оказывались тщетными.

«Ее тогда загнали в круг, как зверя, — думал Алеша о матери. — Обложили со всех сторон — куда ни кинься, всюду рогатины. И я тоже стоял с рогатиной и улюлюкал: ату ее, ату!»

Он помнил, какой она однажды пришла из полиции, куда ее увели насильно, словно арестантку. Пришла, опустилась на табуретку и долго сидела с обвисшими, точно плети, руками, безучастно глядя вокруг. На лбу у нее была большая темная ссадина, один глаз почти совсем заплыл, а в уголке рта — запекшийся сгусточек крови. Она не плакала, не стонала, и это молчание, эта покорность судьбе казались тогда Алешке страшнее, чем если бы она кричала, металась и проклинала всех на свете.

— За что ж они тебя? — спросила бабушка, подойдя к ней с влажным полотенцем и осторожно вытирая ее лицо.

Она все так же безучастно пожала плечами и, ничего не ответив, взглянула на сына. А Алешка вдруг подумал: «Если ее бьют полицаи, значит, она, может, и не предательница? Друг друга-то они небось не бьют?» Он тоже хотел спросить, за что же ее избили, но так и не спросил. Опять, наверное, чего-то не нашел в себе, чтобы пожалеть ее и проникнуться к ней сочувствием.

«Да, загнали ее тогда, как зверя, — снова и снова думал он теперь. — Никто не протянул ей руку, никто не сказал доброго слова…»

Странное дело: когда Алешка слышал о женщинах, которые во время войны спутывались с немцами, он искренне негодовал и даже не старался найти их поступкам какого-либо оправдания. «Страх? — говорил он себе. — Голод? Это была священная война, и каждый должен был быть готовым ко всему. Даже к смерти. Смерть всегда лучше унижения и позора, не говоря уже об измене».

Анна Луганова была одной из таких женщин — Алеша это понимал. И все же не мог заставить себя быть беспристрастным. Искал какие-то оправдания для нее. Ведь Анна Луганова — это его мать, она дала ему жизнь. Он был как бы каплей ее крови… И вот эти его последние слова: «Ты больше сюда не приходи… Без тебя нам будет лучше…»

Может быть, если бы она находилась рядом, если бы жизнь ее сложилась по-другому, не так трагически, он и не так жалел бы ее. Но она, казалось ему, уже в достаточной мере наказана.

Было Алеше лет шестнадцать, когда он поехал в Молдавию, в Высокий Дуб, надеясь узнать хоть какие-то подробности о судьбе матери. Ему удалось разыскать старика, который после смерти Клавдии Никитичны (бабушка Алеши умерла сразу же, как ушла ее дочь) переправил Алешу к молдавским партизанам, а те, в свою очередь, отправили его на самолете в Москву, к друзьям Клима.

Старик рассказал.

Через полгода Анна вернулась в Высокий Дуб. Совсем не узнать ее было. Оборванная, худая, вся какая-то издерганная, она еле доплелась до своего домишка, а там… В общем, когда Анна узнала, что Клавдия Никитична померла, а Алешку увезли, она пошла в сарай, отыскала веревку и на той самой балке, на которой ее будто бы хотели повесить полицаи, соорудила петлю.

Кто знает, может и вправду для нее было бы лучше, если бы на этом все и кончилось. Но, видно, не пришло еще ее время. В Высоком Дубе теперь стояла небольшая итальянская часть — ремонтники самолетов. И вот какой-то итальяшка, механик мастерских, увидев в окно, как Анна шмыгнула в сарай, — сразу за ней. Решил, наверное, побаловаться. Открывает двери, а она уже висит, но еще дергается. Перерезал он ножом веревку, снял с ее шеи петлю, поднял Анну на руки и понес в хату.

Анна потом рассказывала: «Очнулась, смотрю, а итальяшка стоит на коленях перед иконой и что-то по-своему лопочет. Молится, наверное, чтоб ожила я…»

Отходил он ее. Когда Анна умылась, причесалась, итальяшка, взглянув на нее, ахнул. Вот это женщина! Всю Италию насквозь пройди — такой не встретишь! Ну и счастье привалило!

Короче говоря, синьор Винченцо Чимино — так звали механика — уже через месяц решил, что Анна Луганова обязательно будет Анной Чимино и никакие ни земные, ни небесные силы ни перед чем его не остановят. Он свое дело сделает.

И сделал.

Уже после Сталинграда на ремонтную базу в Высоком Дубе налетели наши бомбардировщики, сыпанули так, что земля загорелась.

Механик, этот самый Чимино, раньше всех выскочил из мастерских и сломя голову помчался к своей Анне. По-настоящему, наверное, полюбил ее. Кругом ад кромешный, а он бежит и кричит: «Аннина! Аннина!»

Уже перед самой калиткой догнал его осколок. И будто срезал половину ступни на левой ноге. Механик сперва насмерть перепутался, думал, небось, что оторвало всю ногу. А потом посмотрел, успокоился. Анна вскочила — и к нему. А он сидит, улыбается. «Хорошо, — говорит. — Славно. Домой. Неаполь…» Полежал месяца полтора в госпитале — потом выписался, и уехали они. Перед отъездом Анна пришла к старику, попросила: