Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Вы закончили прием, Инга Павловна? — спросил он, вытаскивая сигарету. — Было что-нибудь интересное?

— Было, — ответила я. — Приходил больной, у которого появились явные признаки помешательства на почве чрезмерной любви к своей собственной персоне. Очень оригинальный тип. Я у него спрашиваю: «На что вы жалуетесь?» — А он: «Понимаете, доктор, страдаю бессонницей. Часами ворочаюсь, все думаю о том, что я достиг полного совершенства, а люди этого не хотят замечать. Не видят ни моего блистательного ума, ни моей исключительности, как индивидуума, ни даже того, как я всегда изящно, со вкусом одет…»

— Что же вы ему предложили? — сдержанно спросил Владлен Сергеевич.

— Слабительное, — коротко ответила я.

И взглянула на Люпина. Рассердится и уйдет? Не понять моего намека он не мог. Потому что ни кто другой, как сам Владлен Сергеевич не раз подчеркивал и свое совершенство, и свой блистательный ум. Это всех раздражало, но Люпин оставался самим собой — он искренне верил в свою «исключительность индивидуума».

— Интересно, — сказал он, закуривая сигарету, — существует ли какая-либо закономерность в том, что красивые женщины обычно злы?

Я села за свой столик и тоже закурила. Торопиться мне было некуда, устала я смертельно и, чтобы как-то разрядиться, решила немного поболтать. Тем более что мне всегда доставляло удовольствие сказать Люпину какую-нибудь колкость, хоть немного сбить с него спесь. Он довольно-таки способный хирург, но его манера держаться, его апломб, который был его вторым «я», бесили меня до крайности.

— Зло в человеке, дорогой коллега, — ответила я Люпину, — качество не врожденное, а приобретенное в силу каких-то обстоятельств. Чаще всего эти обстоятельства есть не что иное, как люди, своими привычками и манерами вызывающие раздражение нервных центров. Вы меня понимаете?

— Стараюсь понять… Скажите, Инга Павловна, а человек, с которым я вас часто вижу, не вызывает раздражения ваших нервных центров?

— Человек этот, Владлен Сергеевич, не вашего полета. Женщина, которая его полюбит, будет самой счастливой женщиной на земле…

— У вас чудесные перспективы, Инга Павловна, — сдержанно и, как мне показалось, немного грустно улыбнулся Люпин.

— У меня нет перспектив, — сказала я. И добавила, хотя и сама не знаю — зачем: — Алешу Луганова я никогда не полюблю…

Действительно, зачем я это сказала? Да еще кому — Люпину! У него может создаться впечатление, что я жалуюсь на свою судьбу, такую неустроенную и незавидную. И, чего доброго, он вдруг начнет мне сочувствовать.

— А вообще, — злясь на себя за свою откровенность, проговорила я жестко, — все эти вещи, коллега, вас мало касаются.

— Вы сердитесь, Инга Павловна?

— Да. Меня всегда злят пустые разговоры. Я далеко не светская дама и не умею их поддерживать. Надеюсь, вы это учтете на будущее.

Он встал и раза два-три прошелся по кабинету. А я продолжала сидеть, внезапно ощутив что-то похожее на приступ хорошо знакомой мне апатии и той внутренней пустоты, которая теперь не только не пугала меня, а даже радовала, потому что с ней приходило чувство полной отрешенности от всего, что меня угнетало. В такие минуты я как бы оказывалась в принадлежащем только мне мире, где нет никого и ничего, кроме меня самой и моего прошлого. Кажется, Люпин о чем-то мне говорил, но я его не слышала. Сидела и курила, глядя на поднимающиеся к потолку сизые струйки дыма. Тогда он взял с кушетки шляпу и, подойдя к двери, громко сказал:

— До свиданья, Инга Павловна.

Я кивнула:

— Всего хорошего, Владлен Сергеевич.

Но он неожиданно вернулся, подошел ко мне и проговорил:

— И все же вам надо в кого-нибудь влюбиться, Инга Павловна. Любовь — это, знаете, все-таки стимул. А вам он особенно необходим!

Меня даже передернуло от его фамильярности. Кто ему дал право говорить со мной об этом?

— Влюбиться? — спросила я. — В кого же вы посоветуете мне влюбиться, коллега? Может быть, в вас?

Он без улыбки ответил:

— Я был бы счастлив, Инга Павловна…

— Но говорят, что у вас нет квартиры, — сказала я едко. — Вы, кажется, живете у старушки матери… Как же мы устроимся? Или вы намерены перейти ко мне?

Он ничего не ответил мне, но по лицу его прошла гримаса. Он резко повернулся и вышел.

На какое-то мгновение мне стало жаль его. Ну за что я его так? Зачем?

Я даже хотела догнать его и извиниться. Но сразу же передумала. Пусть все останется так, как есть.

Если бы у Инги спросили, для чего она сейчас живет, она, пожалуй, не сразу бы ответила на этот вопрос. Конечно, можно было бы сказать, что так, как живет она — без какой-то особой цели, без какой-то яркой мечты, живут тысячи. Не лезть же из-за этого в петлю.

Но сказать так — значило бы ничего не сказать. Разве она не сама когда-то говорила Роману: «Если человек не оставил следа на земле — он не жил. Пришел, истлел и ушел». Ну, а какой же след оставит она, Инга Веснина? Кто о ней вспомнит добрым словом, когда она отойдет в лучший из миров?

Алеша говорит: «Человек живет для того, чтобы совершенствоваться. Это не мои слова, но они определяют сущность нашей жизни…»

— А что такое совершенствоваться?

— Завтра быть лучше, чем ты есть сегодня.

— А если этого нет? Ты ведь не можешь сказать, что я становлюсь лучше?

— Могу. Уже одно то, что ты размышляешь о сущности жизни, совершенствует твой духовный мир.

— Но ведь и бандит, которого посадили в одиночку, тоже размышляет о сущности жизни. Значит, и он совершенствует свой духовный мир?

— Ты рассуждаешь очень по-детски. Бандит об этом не размышляет. Он просто взвешивает шансы: столько-то за то, что его помилуют, столько-то за то, что завтра пустят в расход. В лучшем случае, он раскаивается, потому что ему страшно подыхать…

И еще Алеша говорит:

— Кому-кому, а тебе жаловаться на бесцельность своей жизни — это кощунство. Никто, наверное, не оставляет такого следа на земле, как врач. Сотни спасенных жизней, исцеление от страданий, возвращение человека в строй — назови мне еще такую профессию, которая давала бы столько, сколько дает человеку профессия врача!

Инга верила Алеше. Ей нужно было верить ему. Даже потому, что его слова являлись для нее как бы щитом, предохраняющим ее от сомнений, которые разъедали, точно ржавчина, ее душу. Без уверенности, что она еще кому-то нужна, что существование ее не бессмысленно, Инге жить было бы невыносимо.

Смерть Романа не только выбила Ингу из колеи, но и наложила на ее характер особую печать. Она сделалась раздражительной, часто нетерпимой ко многим человеческим слабостям и особенно к фальши в любых ее проявлениях.

Инга и раньше была прямой и честной натурой, но раньше она умела свое замечание облечь в мягкую форму. Теперь же, после смерти Романа, порой могли сказать, что она человек бессердечный, даже грубый. Инге и самой казалось, что душа ее действительно зачерствела. Однако это было не так. Наоборот, теперь чужая боль воспринималась Ингой так остро, будто она испытывала эту боль сама, каждой клеткой своего тела. И когда ей удавалось хоть в какой-то мере облегчить страдания человека, она чувствовала себя умиротворенной.