Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Вас считают настоящей затворницей. Я, правда, мало в эти разговоры верил, но все же… Я видел вас довольно часто в обществе одного и того же летчика. Он что — ваш близкий друг?

Люпин вдруг спохватился: «Какое мне, в сущности, дело?» Черт с ними, с этими друзьями! Разве он, Люпин, не может стать одним из них? Например, таким же, как этот тип, который забыл тут свой галстук и свою трубку?

И в это время в комнату вошел Алеша Луганов. Остановившись у двери, он изучающе оглядел Люпина с ног до головы, потом широко шагнул к нему и протянул руку:

— Владлен Сергеевич Люпин?

Владлен Сергеевич встал, церемонно поклонился:

— Он самый… Но я не имею чести…

— Удивляетесь, что я вас знаю? — усмехнулся Алеша. — Инга Павловна умеет представлять заочно. У нее отличные способности рисовать портреты людей!

«Вот как! — не без удовольствия подумал Люпин. — Судя по всему, обо мне здесь не раз говорили…»

Инга сказала:

— И все же я должна вас познакомить. Хотя бы для формальности. Хирург Владлен Сергеевич Люпин… Летчик Алексей Климентьевич Луганов… Если хирурги и летчики не возражают, мы будем обедать.

Алеше казалось, будто Ингу подменили.

Давно, очень давно он не видел ее такой. Она беспрестанно смеялась, часто даже без причины, все время суетилась, поминутно выскакивая из-за стола и мчась то на кухню, чтобы принести закуски, то в другую комнату, чтобы взглянуть на себя в зеркало и поправить прическу или подкрасить губы. Правда, и в веселости ее, и в том оживлении, которое удивляло Алешу, он замечал какую-то неестественность, что-то лихорадочно-напряженное, но это можно было отнести и за счет излишне выпитого Ингой вина, и за счет непривычной для нее обстановки. Она ведь успела отвыкнуть от роли гостеприимной хозяйки и теперь была возбуждена, что, по мнению Алеши, было нормальным явлением.

Люпин Алеше не понравился, хотя он и не мог сказать — почему. Слишком сдержанный? Слишком корректный? Но эти качества в других людях Алеша особенно уважал. Наоборот, чем сдержаннее был человек, тем он больше Алеше нравился.

Внешность Владлена Сергеевича тоже не могла отталкивать. Хороший профиль, умные глаза, да и скроен он не по плохой мерке: широкие плечи, сильная шея, красивые руки с немного нервными пальцами.

И все же Алеша не мог отделаться от ощущения, что этот человек вызывает в нем какие-то неприятные чувства. «Позер! — думал Алеша. — Все в нем не настоящее. Человек с двойным дном… И какого черта Инга порхает вокруг него, как впервые втрескавшаяся десятиклассница? Не могла выбрать получше?»

Он видел, что Инга украдкой наблюдает за ними обоими. И это все больше и больше его раздражало. Пускай бы уж любовалась своим хирургом, а его оставила в покое. Он здесь не для того, чтобы его с кем-то сравнивали. Ему это ни к чему… А может, он мешает им?.. Кажется, впервые Алеша подумал об Инге так плохо. И ему сразу стало стыдно. Стыдно и нехорошо на душе. Будто он сделал что-то гаденькое, недостойное настоящего мужчины.

«Какого дьявола ты бесишься, Луганов! — подумал он о себе. — Какое тебе дело до того, хорош или плох этот человек? Ты же видишь — ей приятно с ним. Ну так и радуйся, болван несчастный, радуйся, что ей хорошо! Не тебе ли вдалбливал психиатр: «Все для того, чтобы отвлечь ее от печальных мыслей о прошлом!..» О чем он еще говорил, этот псих, психиатр! «Если бы она кем-нибудь увлеклась. Хотя бы поверхностно…»

Пожалуйста, она увлеклась. И, кажется, не так уж поверхностно. Теперь ты должен быть доволен, Луганов, теперь жизнь твоей «подопечной» пойдет совсем по-другому…

Алеша посмотрел на Ингу, улыбнулся ей. Улыбнулся не так, как ему хотелось. В его улыбке не было ни поддержки, ни радости. А что в ней было, он и сам не знал. Он вообще не знал, что с ним сейчас происходит. Какая-то невероятная путаница в мыслях, какая-то непонятная раздвоенность души.

Да, именно раздвоенность. Он и радовался за Ингу. И в то же время не мог избавиться от чувства горечи. Инга променяла его и Романа на другого человека. Променяла, иного слова тут не подберешь. Шли они, шли, скованные одной цепью, — он, она и Роман, а потом — дзинь! — и конец. Проржавела, наверное, цепь, поэтому так легко и разорвалась…

Он встал, допил оставшийся в рюмке коньяк и сказал:

— Устал я, Инга… Сегодня трудно леталось… Пойду к себе отдыхать.

И, попрощавшись с Владленом Сергеевичем, ушел.

А через несколько минут Инга проводила и Люпина. Глядя в глаза ему, спросила: «Надеюсь, Алеша вам понравился? Он у меня особенный. Необыкновенный. Таких, как он, больше нет…»

Оставшись одна, Инга села на диван, закурила сигарету. И сквозь легкое облачко дыма посмотрела на стену:

— Ты смеешься, Роман? Или осуждаешь? Не надо…

Он смотрел на нее не то удивленно, не то укоризненно. Инга попыталась отвести от него взгляд и не смогла. «Я не знаю, зачем все это сделала, — сказала она. — Не знаю, понимаешь? Ты хочешь, чтобы я извинилась перед Алешей? Хорошо, я извинюсь. Он поймет…»

А он ничего не мог понять…

Все, что он почувствовал в тот вечер, казалось ему бредом. Но бред проходит, а горечь, которая тогда вошла в него, осталась. И он не мог избавиться от нее, хотя и прикладывал к этому немалые усилия.

«Да ведь ничего особенного не произошло! — думал Алеша. — И откуда этот бред: променяла, променяла! Кого на кого променяла? Я и Роман для Инги — одно, хирург Люпин — другое. Если я завтра приведу к себе какую-нибудь женщину, разве Инга скажет что я ее променял? Чушь! Дикая чушь! У Инги и в мыслях не возникнет осуждать меня или обижаться на меня…»

Не возникнет? Однажды она сказала: «Найди себе бабенку и развлекайся…» Сказала так, будто влепила пощечину. Значит…

Ничего это не значит. И надо послать к чертовой матери все эти размышления. Роман Веснин и Алексей Луганов для Инги — одно, хирург Люпин — другое! Точка!..

Сто раз он говорил себе «точка» и никак не мог поставить ее, чтобы отвязаться от назойливых мыслей. Штурман Иван Ютков, белобрысый, веселый человек, любимец экипажа, как-то во время полета спросил:

— Слушай, командир, не можешь ли ты сказать, чем омрачено твое чело? Нам зело не по душе, что мы видим тебя таким…

— Занимайся своим делом, профессор, — не совсем любезно ответил Алеша. — Когда я решу повеселеть, ты будешь поставлен в известность. Ясно?

— Предельно, командир.

Штурмана Юткова никто не называл ни по имени, ни по фамилии. Или профессор, или просто Юта. Юта заочно учился в пединституте на историческом факультете (отсюда и «профессор»), и на вопрос, почему он избрал именно этот факультет, отвечал: «Человечество — это история. Без истории нет прошлого, нет настоящего и не может быть будущего… Улавливаете мою мысль? Нет? Поясню: история — это человек. И поскольку я хочу твердо знать, кто я есть от извечного начала до бесконечного конца, я должен от начала до конца знать свою историю».