Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Говорят, его отец, старый летчик Максим Дубилин, дважды горел во время войны — один раз на «ТБ-3», который тогда называли «Гробом со смузыкой», другой — на «Пе-2». И ничего, остался живой. После «пешки» почти полмесяца лежал без сознания, весь в бинтах, а когда очнулся, увидел над своей головой хирурга. Тот спрашивает: «Ну как, товарищ летчик?» А Максим вздохнул и говорит: «Я хоть и был без памяти, а все время боялся, что перед смертью не удастся покурить… Разрешите, доктор, папироску?»

Сбили его однажды на Кубани, когда там разыгрался великий воздушный сабантуй. Какой-то немецкий ас зашел его «пешке» в хвост и рубанул из пулеметов и пушки так, что от нее только перья полетели. И заглох мотор. Стрелок-радист крикнул в микрофон: «Конец… Передайте нашим…» И больше — ни слова. Не успел. Потому что второй «мессер» уже шел сверху добивать.

И тогда Максим заложил машину почти в отвесное пике, отдав штурвал до отказа. У стрелка-радиста и штурмана — кровь из ушей и глаза полезли на лоб. А Максим все жмет и жмет, хотя до земли осталось рукой подать. «Мессер» тоже не отстает. Увлекся, гад, и тоже пикирует с предельной перегрузкой.

И вдруг Максим резко тянет штурвал на себя, выхватывая машину у самой земли, а «мессер»… От «мессера» остался один пшик в виде клубка дыма, тут же развеянного ветром. И больше ничего.

Максим посадил «пешку» прямо на брюхо, на пашне. Вылез из кабины, вытащил очумевших штурмана и стрелка-радиста, положил их рядышком на землю, сложил их руки так, как складывают покойникам. Потом сел, закурил и стал ждать санитарную машину: до аэродрома он не дотянул километра четыре, и там, конечно, видели все.

Машина пришла минут через десять. Выскакивают командир полка, инженер, врач и трое или четверо летчиков. Выскакивают и видят такую картину: Максим на коленях стоит перед штурманом и стрелком-радистом и басом, нараспев, гудит: «Господи, прими в свое царствие небесное рабов божиих убиенных Вячеслава Игнатова и Аркадия Анкудинова. Прости грехи их тяжкие и не наказуй в полной мере, ибо они, убиенные рабы твои, заслуживают снисхождения… Аминь, аминь, аминь…»

Кто-то сказал:

— Видать, тронулся Максим…

Командир полка подошел к Максиму, участливо положил руку ему на плечо:

— Что с тобой, Дубилин?

— А ничего, — ответил Максим. — Отпеваю по христианскому обычаю своих верных товарищей.

Врач наклонился к «убиенным», а те уже потихоньку очнулись, но в глазах у них еще что-то не совсем нормальное. Чуманеют они еще.

Командир полка взорвался:

— Вам не стыдно, товарищ капитан! Это же издевательство!

Потом не выдержал и расхохотался, вытирая платком глаза. Вслед за ним рассмеялись и врач, и летчик, лишь один Максим даже не улыбнулся. Встал, поправил пояс на комбинезоне и жестко сказал, глядя на поднимающихся с земли штурмана и стрелка-радиста:

— Бабы вы, а не летчики! Если еще раз позволите себе очуметь во время полета — выгоню обоих! На воле, на своей собственной воле надо держаться, а не раскисать, как благородные девицы. Ясно вам, рабы божий?!

Да, что-то было в Саше Дубилине от отца, старого пилотяги Максима Дубилина. Хватка, что ли, железная или закалка, переданная ему по наследству. Знает же он сейчас, в какую историю они влипли, понимает, какая опасность грозит им всем, а вот сидит и улыбается, будто ничего особенного и не случилось.

«Мне бы вот так научиться, — с легкой завистью подумал Юта. И тут же про себя горько усмехнулся: — А может, и ни к чему теперь этому учиться? Может, уже поздно?».

Алеша не сразу и заметил, как они вошли в облачность. И только когда в сотне метров от самолета прямо по маршруту вспыхнул огненный шар, он увидел черные, похожие на мрачные скалистые горы, грозовые облака. Они поминутно взрывались, рвались в клочья и снова громоздились друг на друга, образуя страшный хаос.

Алеша резко отвернул вправо, но и там небо горело, точно ночная тайга.

— И все же надо обходить этот ад, — вполголоса сказал Юта. — Мы его не пробьем.

— Обходить? А где горючка? — спросил механик. — На соплях лететь будем? Или втыкаться в землю?

— Земля все-таки земля, — сказал Юта. — А вот тут…

Алеша молчал. Думал. Хотя и понимал, что ничего хорошего придумать нельзя. Нельзя продолжать лезть в грозу, потому что в ней можно сгореть, нельзя ее обходить, потому что не хватит горючего. Алеша знал только одно: от него ждут единственно правильного решения, на него надеются. А какого дьявола они на него надеются? Он что — бог? Разве они сами не видят, что от него ничего не зависит?

Вот взять бы да и сказать им всем: «Знаете что, друзья мои, а я ведь тоже не имею никакого понятия о том, как мы выкрутимся из этой передряги. Не знаю — и все! Хоть убейте меня!»

И сразу, наверное, стало бы легче. Своим признанием он снял бы с себя исключительность ответственности, разделил бы ее поровну между всеми членами экипажа. В конце концов, разве он не имеет права хотя бы в такую минуту почувствовать себя простым человеком и не тратить душевные силы на то, чтобы скрывать обычные человеческие слабости: и тревогу, и страх перед чем-то неизбежным, и желание поделиться этими чувствами с близкими людьми?

Такого права у него не было, Алеша это знал. И заставил себя ни о чем таком не думать. Сказал твердо, словно был совершенно убежден в правильности принятого решения:

— Будем снижаться. Другого выхода нет.

Он взглянул на радиста и коротко приказал:

— Передай: пробиваем. Передай и Холмску и Тайжинску.

Потом он кивнул Юте:

— Иди к Наташе… Одной ей там трудно. Расскажи пассажирам какую-нибудь веселенькую историю.

— Спеть им что-нибудь? — мрачно спросил Юта.

— Спой, — сказал Саша Дубилин. — «Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей…»

— Юта на демона не похож, — сказал механик. — Он больше ангел, чем демон. Правильно, Юта?

Машину резко положило на крыло, потом бросило вниз. Кабину осветило таким ярким светом, будто в ней вспыхнули десятки магниевых зарядов. Юта ухватился за ручку двери и как бы повис на ней, стиснув зубы. И Алеша увидел в его глазах смятение. Смятение и страх. Он хотел крикнуть на Юту, обозвать его сопливой девчонкой, но тут же подумал: «А что ж тут особенного? Разве ему не хочется жить?»

— Иди, Юта, — сказал он как можно мягче. — Все будет в порядке…

Наташа стояла рядом с одной из девушек, которой, по-видимому, было очень плохо. Девушка была настолько бледна, что казалось, будто в ее лице не осталось и кровинки. Она то закрывала лицо руками, то в изнеможении опускала их на колени, и Наташа видела, как дрожат ее длинные худые пальцы.

Другая девушка, приподняв занавеску, не отрываясь глядела в иллюминатор. Ее словно притягивали дикие силы слепой стихии, бушующие за стеклом. При каждой вспышке молнии она быстро, испуганно отдергивала голову, но уже в следующую секунду опять припадала к иллюминатору, не в силах заставить себя не смотреть на море огня, полыхающее за бортом самолета.