Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Крутится-вертится шар голубой, — прохрипел механик.

Юта сказал:

— Если уж петь, так петь во весь голос. Как пели моряки «Варяга».

— Без позы! — крикнул Алеша. — Здесь не оперетта!

И отдал штурвал от себя, чтобы скорее увидеть землю. Потому что предел человеческих сил уже кончился. Потому что внутри у него тоже поминутно все взрывалось и горело…

Холмск встретил их яркими звездами и тишиной.

Когда, подрулив к зданию аэропорта, выключили моторы, тишина вошла в каждого из них как плотный туман. Будто вокруг не было никакой жизни, будто все, что называлось жизнью, осталось позади — в грозовых тучах, в огне молний, в ожидании последнего удара.

Подали трап, но никто не выходил. Прошла минута, другая, третья — никакого движения. Тогда дежурный закричал:

— Эй, там, на борту!

Алеша сидел держась руками за штурвал и опустив голову на руки. В такой же позе сидел и Саша Дубилин. Юта, Наташа, механик и радист вышли из кабины в первый салон и сели рядышком в кресла. Чинно и аккуратно, словно пришли на лекцию. Ни одного слова, ни одного звука. Разорвись сейчас с ними рядом граната — никто, наверное, и не шевельнулся бы.

Это был как бы общий шок. Все, что они могли сделать, уже сделали, и теперь каждый из них кроме непомерной усталости ничего не чувствовал. И ничего не хотел чувствовать.

Дежурный снова крикнул:

— Эй, там, на борту!

Юта, откинув голову назад, прошептал:

— Иди ты к черту, саламандра!

Потом в салоне показался Алеша.

— Подъем, лунатики, — сказал он.

Сперва по трапу спустились пассажиры, потом экипаж. Кто-то заметил:

— Тишина-то какая! Наверно, сюда тоже придет гроза.

— Тоже? — спросил Юта. — А где вы ее видели? Или то облачишко, которое мы прошли, вы называете грозой?

Алеша сказал:

— Юта!

— Я понял, командир, — ответил Юта. — Пардон-с…

Иногда мне кажется, что я знаю Алешу так же хорошо, как себя. Я понимаю каждое движение его души, улавливаю любой оттенок его чувств, порой противоречивых, сложных, хотя он и утверждает, что ничего противоречивого и сложного в нем нет и вообще в жизни каждого человека все должно быть просто и ясно…

Я спрашиваю:

— Значит, ты и на жизнь смотришь просто и ясно?

— Да. Просто и ясно.

— Белое есть белое, а черное — черное?

— Только так.

— И никакой середины?

— И никакой середины.

На его столе стоит маленький глобус, и Алеша часто сидит перед ним, медленно вращая его справа налево. Украдкой наблюдая за Алешей, я вижу, как тени пробегают по его лицу. Глобус останавливается, и Алеша смотрит в какую-то точку, смотрит с таким напряжением, будто перед ним вдруг появилось что-то такое, что заставило его забыть обо всем на свете.

Я тихонько его окликаю:

— Алеша…

Он молчит. Наверное, не слышит. Тогда я подхожу к нему, сажусь рядом и тоже смотрю на глобус.

— Чужие миры, — говорит Алеша. Говорит так, словно имеет в виду миры далеких галактик, тайны которых человек не может постичь. — Чужие, непонятные миры.

— Ты хотел бы побывать в одном из них? — спрашиваю я. — Вот здесь, например. Неаполь, Рим…

— Нет! — резко отвечает он. — Зачем?

— Чтобы посмотреть. И поискать середину.

Алеша невесело улыбается:

— Белое есть белое, а черное — черное? И никакой середины.

Не знаю, права ли я, но думаю, что он хочет обмануть самого себя и этим заглушить свою тоску. В одном из чужих миров живет его мать, человек, давший ему жизнь. Разве он может забыть этого человека? Если бы Анна Луганова была мертва, если бы Алеша знал, что она уже свое отстрадала, он, пожалуй, и перестал бы метаться… Но она жива, она и сейчас бредет в потемках этого чужого мира, спотыкаясь, наверное, и падая, возможно, раскаиваясь, возможно, взывая о помощи. К кому взывая? Перед кем раскаиваясь?

— Ты ничего не хочешь о ней знать? — спрашиваю я.

Алеша долго не отвечает. И закрывает глаза. Может быть, он сейчас видит ее — молодую, красивую, — любовь и гордость его отца. Или перед ним мелькнул образ нищей старухи, выпрашивающей жалкую монету на пропитание?

— Не знаю, — наконец говорит он. И повторяет: — Не знаю. Чужие миры, чужие люди…

В Италии любят цикламены — цветы долин и гор.

Двадцать лет подряд, с тех пор как Ардуино, ее муж, уехал на рыбацкой шхуне и не вернулся, Коринна промышляла цикламенами. Вначале их доставлял ей Мауро, сынишка рыбака Челентано, тоже погибшего на шхуне, а потом, когда Мауро вырос и его забрали в армию, она взяла себе в подручные сорванца Джино, своего племянника.

Боже мой, что это был за мальчишка! Большие черные глаза, похожие на глаза святой мадонны, смотрели на Коринну с такой невинностью, будто перед ней стоял ангелочек. В нужную минуту Джино умел пускать такую крупную и чистую слезу, что в душе Коринны все переворачивалось от жалости и умиления. «Прости меня, малыш, — говорила Коринна. — Прости, если я тебя обидела…»

И сама начинала плакать. Джино в порыве нежности прижимался к ней и, если это представлялось удобным, запускал руку в карман ее передника, где всегда водилась кое-какая мелочишка.

Однако Коринна всегда была настороже. Схватив маленький кулачок и разжав его, она с ужасом восклицала:

— Джино, ведь это страшный грех! Сколько раз я тебе говорила, что брать чужое — самый страшный грех на земле!

И опять на нее глядели невинные глаза святой мадонны, затуманенные чистой слезой.

— Я… Я хотел купить свечку и поставить святому Винченцо. Я хотел помолиться за своего брата… Разве молиться грешно?..

У нее никого, кроме этого, сорванца и его брата Винченцо Чимино, скитающегося где-то по фронтам холодной России, не было. Ее сестра, мать Джино и Винченцо, умерла лет пять назад, а вслед за ней спустя год ушел из этого грешного мира и их отец — его задавило тяжелыми ящиками, когда он разгружал теплоход в Неаполитанском порту.

Своих детей Коринна никогда не имела, и те материнские чувства, которые подспудно тлеют в каждой женщине, она перенесла на Джино. Уйди от нее Джино, и она, наверное, зачахла бы от тоски. Для Джино она жила, с ним и только с ним связывала все свои надежды и мечты.

— На следующий год ты обязательно начнешь учиться, — говорила Коринна каждую весну. — Хватит тебе собирать цветочки и шляться с мальчишками по городу. Ничего хорошего из этого не получится. Падре Бузони сказал, что возьмет тебя к себе. Пойдешь к нему в послушники?

Джино смиренно отвечал:

— Как ты скажешь, Коринна.

Она всегда видела его в черной с белым сутане священника, с большим, сверкающим золотом крестом. Сотни людей ждут выхода своего любимого падре из собора, чтобы он на залитой солнцем площади благословил каждого из них и отпустил им их тяжкие грехи. И среди грешников и грешниц стоит она, Коринна, и все на нее смотрят с обожанием и восторгом, потому что она и падре — это как бы одно и то же, как бы одно целое.