Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

— Да. И не хуже той, которая стоит на виа Аджелли.

Синьора Гамбале опять усмехнулась:

— Обычно сказки рассказывают детям под рождество.

— Сказки? — Джино услышал, как Коринна с грохотом отодвинула от себя пустую чашку. — Ну что ж, пускай некоторые синьоры тешат себя надеждой, будто только они одни могут быть хозяйками лавок. Других вопросов у синьоры Гамбале нет?

Абе ушла. А Коринна неожиданно разбушевалась. Видали вы ее, эту кикимору! Отдайте ей Джино, ей нужна рабочая скотинка! Вот уж гадина, так гадина! Нажилась на чужом горбу и теперь воображает, что стала настоящей капиталисткой. Отдайте ей Джино! Отдайте ей своего племянника Джино! Тьфу! И как это Коринна удержалась, чтобы не вцепиться ей в космы?

— Эй, Джино, иди-ка сюда!

Она обняла его и прижала к себе. Крепко прижала, будто боясь, что его могут у нее отнять.

— Ты все слышал, Джино? Эта ведьма Гамбале хотела тебя купить. Купить, понимаешь? Она думала, что если у тебя нет отца и матери, так ты вообще сирота. А я разве тебе не мать, Джино, крошка моя? Скажи, разве я тебе не мать?

Джино растроганно всхлипнул:

— Ты еще лучше, чем мать, Коринна. И я тебя очень люблю.

— Спасибо, Джино. Я всегда говорила, что ты привязан ко мне не меньше, чем к матери… И ты… Вытащи-ка руку из моего кармана. И разожми кулачок. Опять за свое?

— Я хотел…

— Купить свечку? Знаю, знаю, ты ведь у меня очень набожный… А эту ведьму Абе надо проучить… Не могу понять, почему мальчишки не запустят булыжником в витрину ее паршивой лавки? Если бы я была мальчишкой… Конечно, я сделала бы это очень осторожно, так, чтобы меня никто ни в чем не заподозрил… Да, будь я мальчишкой, я показала бы Абе, как приходить в дом честных тружеников и предлагать им такую гадость…

Джино что-то пробормотал. А Коринна сказала:

— Что ты говоришь, Джино?.. Нет-нет, сам ты этого не сделаешь. Разве у тебя мало приятелей, которые хотят честно заработать сотню-другую? Ах, гадина, как вспомню, зачем она приходила, так все внутри и переворачивается…

Коринна была искренна в своем гневе — Джино это видел. И в его душе, не отличавшейся особой любвеобильностью, рождалось к Коринне какое-то новое чувство. Хорошее, очень хорошее чувство. Конечно, он не мог сейчас поклясться, что никогда в жизни не заглянет в карман тетки или не утаит от нее какую-то часть выручки, но это совсем другое. Чувство, которое сейчас рождалось в душе Джино, не было связано ни с деньгами, ни с какими-нибудь другими житейскими мелочами. Оно было выше этого. Выше и чище. Суть его Джино не мог бы объяснить даже самому себе, но он знал, что Коринна стала для него неизмеримо дороже.

Две сотни лир — это, конечно, не ахти какой капитал. Однако, в кантине, грязном портовом кабачке, принадлежавшем безногому Паланти, за двести лир подавали такие аньелотти, что пальчики оближешь! Готовила их дочка Паланти, семнадцатилетняя Кончетта, разбитная красавица, во всем подчинившая себе своего всегда полупьяного отца. Да как готовила! Полакомиться аньелотти Кончетты приходили в кантину не только портовые грузчики, но и люди побогаче: владельцы многочисленных лавчонок, мелкие чиновники, шоферы, моряки с грузовых иностранных судов. Правда, некоторых посетителей кантины привлекали не только аньелотти, но и сама Кончетта, однако те, кто хорошо знал девушку, даже не пытались заигрывать с ней. Стоило какому-нибудь подвыпившему морячку положить руку на ее талию или чуть пониже, как Кончетта сразу же брала тяжелую пивную кружку и замахивалась ею с вполне определенной целью.

— А ну, лапы! — говорила она спокойно, но твердо. — Лапы, слышишь!

…Больше всего на свете Джино любил аньелотти. Два-три раза в год, когда Коринна считала, что дела у них идут хорошо, она отправлялась за покупками, а потом вместе с Джино начинала священнодействовать. Замесив тесто и тонко раскатав его, Коринна острыми краями стакана выдавливала ровные кружочки, а Джино в это время крутил на мясорубке курятину, тер сыр, ломтиками нарезал ветчину и нежное телячье мясо. Потом Коринна растирала мускатный орех и, смешав курятину, ветчину и телячье мясо, пересыпала все это тертым сыром и крошками мускатного ореха.

— Я тоже буду лепить, — просил Джино. — Я умею.

Но начинять пельмени и лепить ему не разрешалось. Потому что это дело Коринна считала очень тонким искусством.

— Ты будешь снимать пену, когда аньелотти станут кипеть, — говорила она.

И вот на столе стоит блюдо, над ним поднимается ароматный парок, и Джино нетерпеливо поглядывает на тетку: «Ну, Коринна! Ну, скорее же!..»

А Коринна не торопится. Праздник так праздник. И все должно быть по-праздничному. Она надевает «балеро» — свою любимую кофточку с короткими рукавами, долго стоит у зеркала, причесываясь и прихорашиваясь, потом достает из шкафа бутылку «гриньолино» — красного, как кровь, вина — и только тогда садится за стол.

— Ты тоже хочешь выпить, малыш? — спрашивает она.

— Как скажешь, Коринна, — скромно отвечает Джино, не в силах оторвать глаз от аньелотти. — Могу и выпить…

Вспоминая эти нечастые торжества, Джино медленно шел в порт, мечтая о той блаженной минуте, когда он сядет в кантине Паланти за столик и прикажет Кончетте:

— Порцию аньелотти, Кончетта. И пожалуйста, чтобы были горячие.

Кончетта, конечно, скажет:

— Я хорошо тебя знаю, Джино, ты вполне порядочный мальчик, но все же я хотела бы знать, чем ты будешь расплачиваться. Цикламены мне сейчас не нужны, да я и не вижу их у тебя.

— Будь спокойна, Кончетта, — ответит Джино. — Я не из тех, кто любит поесть и попить за здорово живешь. Вот, смотри…

Вдруг он остановился и подумал: «А может, сперва сделать дело, а потом уже идти к Кончетте? Я ведь не заработал еще эти двести лир… И если ничего не удастся, как я скажу Коринне, куда подевались деньги?»

Неохотно повернув налево, он пошел в сторону виа Аджелли…

Хотя до вечера было еще далеко, благодаря воскресному празднику трудовая жизнь города уже замирала. Все тише грохотали краны в порту, смолкали пароходные гудки, не так слышно визжали лебедки.

С залива потянуло прохладой. Какой-то парень на балконе старого, облезшего дома тянул и тянул «Санта Лючия», подыгрывая себе на гитаре. По площади строем прошли скаудристы [1] Скаудристы — члены фашистских отрядов в Италии. , горланя «Джовинеццу» [2] «Джовинецца» — фашистская песня. . Джино на минуту остановился, сплюнул им вслед:

— Сволочи, — сказал он. И пошел дальше.

Виа Аджелли — узенькая полутемная улочка с множеством лавчонок, крошечных — на пять-шесть человек — кафе, с веревками, протянутыми над головой, на которых всегда сушилось белье. Когда с залива дул ветер, простыни и полотенца развевались на этих веревках, как флаги.