Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Юта прошел между двумя рядами кресел, сел неподалеку от Наташи и закурил. Кто-то из мужчин сразу же спросил:

— Скажите, товарищ летчик, почему вы не обошли стороной этот ад?

— А зачем обходить? — пыхнув дымком, ответил Юта. — Гроза как гроза, ничего особенного в ней нет… Если мы будет обходить каждое облачко, нам придется бортежать по небу, как «Летучему голландцу» по морю…

— Это вы называете облачком? — мужчина ткнул пальцем в иллюминатор, за которым горело небо.

Юта пожал плечами:

— Не понимаю, что вас так тревожит. Лично я ничего особенного не вижу.

— Не понимаете, что нас тревожит? Не понимаете, говорите? А вот мы кое-что понимаем.

— То есть? — Юта опять пыхнул дымком.

— Почему мы до сих пор не сели? По времени мы давно должны быть на земле. И этот факт кое о чем нам говорит…

Машину опять завалило на крыло, потом она стала круто пикировать. Юта понял: командир решил пробить верхний слой облаков, надеясь, наверное, что ниже гроза слабее. Он бросил взгляд в иллюминатор и на мгновение невольно закрыл глаза: изогнутая, длиной в полнеба молния одним концом как бы уперлась в фюзеляж, точно стараясь пробить его насквозь.

Самолет задрожал, словно он был живым организмом. И Юта почувствовал, как задрожал в нем самом каждый его нерв, напрягшийся до предела. Ему вдруг захотелось вскочить и броситься в кабину к Алеше Луганову, к Дубилину, к механику — если уж играть в ящик, так вместе с ними. Там, среди друзей, в последнюю минуту можно по-настоящему стать самим собой, простым смертным человеком, которому незачем играть в прятки со своими страхами и тревогами.

Он посмотрел на Наташу. И подумал: «Она сейчас чувствует то же, что и я. Только ей еще труднее, чем мне. Наверняка труднее. А вот держится, хотя и сама, конечно, не знает, на чем держится…»

Быстро положив недокуренную сигарету в пепельницу и нажав на нее пальцем, чтобы скорее потухла, Юта сказал бортпроводнице:

— Наташа, будь добра, принеси сигареты. Они в кармане пальто!..

Она посмотрела на него так, как никогда не смотрела. Нет, в ее взгляде была не только благодарность за то, что он ее понял, — в нем было что-то значительно большее. Наташа вдруг увидела в Юте человека, который способен очень просто, без единого жеста совершить поступок, граничащий с подвигом. А ведь она раньше никогда не думала, что Юта такой.

— Сейчас принесу, — сказала она.

И ушла.

А Юта остался один. Да, один, хотя рядом с ним и находились люди. Но Юта знал, что сейчас он для этих людей не просто человеческое существо, чьи чувства могут быть такими же, как у них самих, а человек совсем другого склада: он должен все знать, должен уберечь их от всяких бед и несчастий, должен, наконец, вселить в них веру, что все будет хорошо.

И Юта вселял в них веру, смеялся над их тревогами, балагурил, рассказывал «веселенькие истории», а сам все время испытывал ощущение грызущей тоски по тем, к кому ушла Наташа, все время чувствовал свое одиночество.

На высоте трех тысяч метров Алеша решил выровнять машину, прекратив снижение. Если этого не сделать — самолет может развалиться на части. Или немедленно вспыхнуть. Потому что под ним гроза бушевала теперь так яростно, будто в эту точку земного шара устремились все страшные силы природы.

Самолет — крохотная песчинка в самуме — бросался из стороны в сторону, опрокидывался на крыло, круто задирал нос и стонал, как зверь в агонии.

А вокруг него — миллиарды киловатт неуемной, мечущейся и злобной энергии, ищущей какое-нибудь инородное тело, чтобы в соприкосновении с ним взорваться и выбросить из себя заключенную в невидимую оболочку мощь…

Почему до сих пор такого соприкосновения не произошло, никто не смог бы объяснить. Но никто и не сомневался, что это может случиться каждую секунду. Вот-вот кончится отсрочка и наступит то неизбежное, что по каким-то неизвестным причинам еще не наступило.

Казалось, в эти минуты крайнего напряжения всех душевных и физических сил Алеша не в состоянии был думать ни о чем, кроме нависшей над ними опасности и предотвращения катастрофы. Для посторонних мыслей у него попросту не было времени. Стоило ему отвлечься хоть на мгновение, как машина заваливалась то на одну плоскость, то на другую, потом начинала круто пикировать или непроизвольно и резко меняла курс. Стрелки приборов метались точно обезумевшие, и Алеша, стараясь одним взглядом охватить все, что происходило, выравнивал машину, подправлял курс, давал какие-то указания механику, Саше Дубилину, радисту…

Посмотреть на Алешу со стороны — не человек это, а сложный запрограммированный автомат, бездумно выполняющий однажды заданные ему функции.

Многое из того, что ему приходилось делать, Алеша действительно делал автоматически, хотя и вполне осмысленно. Если машину, например, заваливало на крыло, Алеше не нужно было обдумывать, что следует предпринять, чтобы ее выровнять. Здесь реакция срабатывала быстрее, чем мысль. Какие-то нервные центры мгновенно реагировали на отклонение от нормы и также мгновенно передавали приказ мышцам, а те в свою очередь незамедлительно исполняли приказание. Однако именно оттого, что нервы долгое время находились почти в критическом напряжении, Алеше казалось, будто в нем самом с минуты на минуту может произойти взрыв. И чтобы хотя частично сбросить с себя то напряжение, которое подтачивало его силы, Алеша заставлял себя думать о чем-то другом, не связанном ни с полетом, ни с грозой, ни с возможной катастрофой… Он пытался что-то вспомнить, вызывал какие-то образы, вглядывался в них, рисовал в своем воображении картины далекие и полузабытые.

Картины мелькали, как кадры фильма. Вот к Алеше подошел какой-то малец, заложил руки в карманы дырявых — заплатка на заплатке — штанов и сказал:

— Алешка Луганов, встань и стой, пока я закончу речь. Встань, тебе говорят! Вот так… Теперь слухай: ты больше не наш, потому как твоя мать стала, значит, придательницей… Иди домой — и точка. Приговор без обжалобы, ясно?..

Это — Витька Козодуб из маленького молдавского села. «Приговор без обжалобы, ясно?» Они все тогда были жестокими, все! И он, Алешка Луганов, в том числе. Как он сказал тогда о матери? «Она предательница! Папа вернется, пулю ей в брюхо пустит своими руками!..»

Да, они все тогда были жестокими. Потому что жестоким было время.

Саша Дубилин сказал:

— Никакого просвета. Надо или опять пробовать снижаться, или лезть вверх. Тут сгорим.

— Пройдем еще пяток минут, — ответил Алеша.

И подумал: «Вот так, наверное, говорил и Роман, когда летел в снежную бурю над перевалом. «Пройдем еще пяток минут…» Надеялся, небось, что дотянет до какой-нибудь ложбины. А Ольга в это время сидела у иллюминатора и думала о чем-то своем. О чем она думала в последние минуты?»