Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Она знала, чем это пахнет. И молчала. В конце концов, немец ничего такого не сделает. Может быть, он действительно истосковался по домашнему уюту и просто хочет отдохнуть, представив себе, что он дома…

Она позвала:

— Мама! Алешка! Господин Крамке хочет угостить нас ужином.

Клавдия Никитична ввела Алешку за руку и, сев за стол, усадила его к себе на колени. За последнее время она сильно сдала, голова ее, почти совсем белая, тряслась, глаза заметно потускнели. И все чаще и чаще Клавдия Никитична теперь хваталась рукой за сердце, бледнея и морщась от боли.

Крамке налил в три рюмки коньяку, Алешке придвинул плитку шоколада. Сказал, глядя не на Анну, а на Клавдию Никитичну:

— Я люблю русских людей… И когда думаю о них, думаю так: вот закончится война, русские люди станут свободными людьми, и у них начнется хорошая жизнь. Очень хорошая… Скажут ли они тогда, что немцы были их врагами? Может быть, мы выпьем за нашу будущую дружбу?

Увидев, как мать побледнела, Анна сказала:

— Ты не пей, мама. У тебя ведь плохо с сердцем…

Однако Клавдия Никитична одним глотком выпила коньяк, по-мужски вытерла рот тыльной стороной ладони и посмотрела на Крамке:

— Скажите, господин офицер, разве для того, чтобы дружить в будущем, надо убивать людей? Тут вот ваши девушку сегодня убили. Она что — мешала будущей дружбе?

Лицо Крамке внезапно изменилось. Правда, он быстро овладел собой и даже мягко улыбнулся, но от Анны не ускользнули ни жесткость, с которой он взглянул на Клавдию Никитичну, ни его непроизвольный жест: при последних словах Клавдии Никитичны Крамке с такой силой сжал пальцы в кулак, что побелели суставы. «Он злой, как зверь, — подумала Анна. — Боже, зачем матери эти разговоры… Уж лучше молчала бы, если не может по-другому…»

Крамке между тем сказал, обращаясь к Клавдии Никитичне:

— Войны не бывают без жертв. Печально, конечно, когда жертвы оказываются случайными, но что поделаешь?

Он сожалеюще покачал головой и посмотрел на Анну, словно ища в ней поддержки своим словам.

Клавдия Никитична резко сказала:

— Девушку, о которой я говорю, убили не случайно. Я видела своими глазами, как ваш солдат стрелял в нее из автомата. За то, что не дала прикоснуться к себе и ударила его по щеке.

— Не надо, мама! — вскрикнула Анна снова заметив на лице Крамке ту самую жесткость, от которой минуту назад ей стало не по себе.

Крамке, теперь уже без улыбки, сказал:

— Немецкие солдаты не могут позволить, чтобы их били по щекам. Ваши соотечественники часто говорят: «Дурной пример заразителен». Это умная поговорка… Вы еще не выпили, фрау Анна… Стоит ли омрачать наш вечер нововселенья такими мрачными разговорами?.. Позвольте, Клавдия Никитична, я еще раз наполню вашу рюмку?

— Спасибо. — Клавдия Никитична ссадила Алешку с коленей и встала из-за стола. Анна никогда еще не видела, чтобы у матери так сильно тряслась голова, и ей стало страшно. — Спасибо за угощение, — повторила Клавдия Никитична. — Хотя, пожалуй, можно еще одну… Конечно, господин офицер, дурной пример заразителен, это вы правильно сказали. Только и хороший пример тоже заразителен… Вы уж простите старуху, что она тут много болтает, но я еще вот что хочу сказать. Немецкие солдаты не могут позволить, чтобы их били по щекам. Так, наверное, и должно быть. А русские женщины тоже не могут позволить, чтобы их лапали, извините за грубость, немецкие солдаты. Потому что честь для русской женщины испокон веков была дороже жизни… Вы понимаете, о чем я говорю?.. А теперь еще раз спасибо за угощение… Пойдем, Анна, нам пора. Да и господину офицеру надо дать отдохнуть. Пойдем.

Анна медленно, нерешительно стала подниматься. Зачем мать затеяла этот разговор? Да еще в такой резкой форме! Неужели она не может понять, что от их постояльца теперь зависит все? В его власти вышвырнуть их на улицу, отдать в руки немецких властей, как семью летчика, да еще члена партии, в его же власти и защитить их… Хорошо ей говорить о чести. Ей-то нечего бояться. А вот таким, как она, Анна, как Лиза Коробенко…

Она уже совсем было вышла из-за стола и собралась поблагодарить Крамке за ужин, когда офицер, не глядя ни на нее, ни на Клавдию Никитичну, негромко сказал:

— Фрау Анна останется.

Он сказал это так тихо, что и Анна, и мать с трудом расслышали его слова. Но в то же время обе женщины поняли: в этом тоне, казавшемся почти безразличным, заключена абсолютная категоричность. Крамке не просил, а приказывал. И, по-видимому, нисколько не сомневался, что приказ его будет выполнен.

Анна взглянула на мать. И увидела, как на ее бледном, изможденном тревогами и болью лице вспыхнули красные пятна.

— Ты иди, мама, — сказала она. — Иди и укладывай Алешку спать. А я немножко посижу и тоже приду. И не волнуйся, все будет хорошо, слышишь? Не терзай себя понапрасну…

Долгое время после того, как Клавдия Никитична увела Алешку, Анна и Крамке сидели молча. Анна все время чувствовала на себе его испытующий взгляд, который и пугал ее, и в то же время вызывал в ней протест. В конце концов, она не подопытная мышка, а женщина, человек, и никто не имеет права унижать ее человеческое достоинство. Она так вот и скажет сейчас этому самонадеянному типу, поставит его на место. Иначе он подумает о ней бог знает что. Если на то пошло, мать правильно сказала о чести русской женщины. Может быть, резко, но правильно. И немец, конечно, понял, что, говоря о Лизе Коробенко, мать хотела подчеркнуть: мы, русские женщины, все такие, как эта девушка. Или должны быть такими…

За окном свистел холодный ветер, косые струи дождя хлестали по деревянным оконным рамам, где-то неподалеку хлопала сорвавшаяся с петель калитка. Когда-то Анна любила такую погоду: чем сильнее выл ветер, чем ниже над землей ползли мрачные тучи, тем больше было уверенности, что нелетная погода даст ей возможность подольше побыть вместе с Климом. Она хорошо помнит, как Клим, только-только проснувшись, вскакивал с кровати и, распахнув окно и наполовину высунувшись из него, внимательно оглядывал небо, всматривался в невидимый горизонт, прислушивался к ветру. Потом говорил: «Классическая мерзость! Уверен, что эта муть будет висеть над грешной землей не меньше трех суток…» «Ты огорчен?» — спрашивала она у мужа. «Как человек, которому смертную казнь заменили пожизненным пребыванием на пляже», — смеялся Клим.

Господи, когда это было? Тысячу лет назад? Или этого вообще никогда не было, и все прошлое, что сейчас вспоминается, просто старая сказка?..

— Фрау Анна! — Крамке положил свою ладонь на ее руку, легонько сжал ее. — Фрау Анна, вы о чем-то задумались?

Она покачала головой:

— Нет. Я прислушиваюсь к погоде. Немножко страшно, когда вот так. Боже, что это? Что это, господин Крамке?