Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Он взглянул на Алешку, и Анне показалось, что в его взгляде проскользнуло участие. Даже выражение его лица заметно изменилось: оно стало как-то мягче и приветливее.

В это время на улице послышался крик женщины, потом короткая автоматная очередь и снова крик.

— Мама! — побелевшими губами прошептала Анна и бросилась к окну. Отдернув занавеску, она, боясь увидеть что-то ужасное и непоправимое, посмотрела через мокрое, все в дождевых каплях стекло.

В луже, раскинув руки в стороны, лежала женщина. По яркой цветастой шали, валявшейся рядом с ней, Анна узнала Лизу Коробенко, заведующую местной библиотекой. Дня три назад Лиза говорила ей: «Главное, их не надо бояться, Анна. Нисколечко, понимаешь? Они не столько храбрые, сколько наглые… Наглые до беспредельности. И, поверь мне, они боятся нас куда больше, чем мы их…» И вот…

Анна, пятясь, отошла от окна, обессиленно опустилась на стул. Немец за это время не сказал ни одного слова, не сделал ни одного движения. Сидел, изучающе глядел на Анну. Алешка посреди комнаты тихонько плакал.

Наконец офицер проговорил:

— Война — это страшно. Много ненужных жертв. Очень много. — С минуту помолчал, словно задумавшись, и добавил: — Когда погибает солдат — это почти нормально, но когда вот так… Вы твердо решили уходить?

Боже, о чем он спрашивает? Как будто что-то зависит от ее решения… Если бы она была вольна в своих поступках, никакая сила не заставила бы ее покинуть стены этого дома. Там, за воротами, с ней может случиться то же, что случилось с Лизой… Черная лужа, раскинутые в стороны руки… И холодные дождевые капли падают прямо в раскрытые глаза…

Алешка подошел к ней, ткнулся лицом в ее колени. Анна положила руку на его голову и почувствовала, как он мелко и часто вздрагивает, будто подавляя рыдания. «Маленький мой, — подумала она, — я понимаю, как тебе тяжело. Я только не знаю, что нам делать…» «Офицерам и солдатам немецкой армии разрешается оставлять в услужении трудоспособных женщин…» Если бы рядом был Клим, она ничего не боялась бы. И ни о чем не заботилась бы — Клим всегда избавлял ее от всяких забот… «Женщин, которые должны в комендатуре пройти проверку на лояльность…»

Распахнув ногой дверь, в комнату ввалился полицай. Увидев немецкого офицера, он вытянул руки по швам и долго стоял, тупо уставившись на ордена и медали, видневшиеся под распахнутым плащом-дождевиком летчика. Потом, запинаясь, проговорил:

— Осмелюсь доложить, господин офицер, что эта семья, то есть эта женщина, является женой советского летчика и, по моему разумению, женой, значит, большевика. Так что разрешите эвакуировать весь выводок. — И к Анне: — Чего расселась? Не слыхала приказа господина немецкого коменданта? Давай подхватывай своего выродка — и живо марш!

Немец встал со скамьи, показал рукой на дверь:

— Вон, свинья!

Полицай вскинул руку к фуражке, гаркнул:

— Слушаюсь, господин офицер. Покорно прошу прощения.

Когда он вышел, немец спросил:

— Это правда? Ваш муж летчик? Большевик?

И опять перед ее глазами мелькнули черная лужа и раскинутые в стороны руки. Она даже сама не слышала своего голоса, когда ответила.

— Это правда. — Умоляюще взглянула в глаза немца и торопливо добавила: — Но он не на фронте. Он гражданский летчик. Пилот… Вы понимаете?

— Он не воюет, — повторил офицер. — Это хорошо. Он просто большевик, правда?.. Простите, ваше имя, если позволите?

Она ответила:

— Анна.

— Анна… Скажите, фрау Анна, вы согласились бы остаться здесь, в этом доме, если бы я попросил вас об этом?.. Ну, чтобы иногда позаботиться обо мне или, как у вас говорят, присмотреть за мной… Мужчине ведь трудно одному…

Обер-лейтенант Ганс Крамке поселился в большой комнате, которая раньше служила гостиной. Клавдия Никитична устроила свою кровать на кухне, Анна осталась жить в спаленке, перенеся туда кушетку для Алешки.

Обосновавшись на новом месте, Крамке вечером того же дня принес откуда-то бутылку французского коньяка, несколько банок консервов, ветчины, две или три плитки шоколада. Выгрузив все это на стол, он попросил Анну:

— Прошу вас быть сегодня хозяйкой. Я хорошо знаю русские обычаи и понимаю, что мы должны отпраздновать — как это у вас называется — нововселенье…

Он снял военный китель, надел шелковую рубашку, повязал свободным узлом галстук и сел на диван, наблюдая за Анной. У нее были медлительные движения — то ли от скованности, то ли от привычки никуда не торопиться. Гансу Крамке это нравится. Русская красавица… Даже он, Крамке, десяток лет проработавший в России при военном атташе, не встречал ничего подобного. Можно себе представить, как ему будет завидовать Отто Вирнер, командир полка и бабник до мозга костей. Наверняка начнет клянчить: «Уступи, Ганс! Ставлю две дюжины шампанского…» «Выкуси!» — почему-то по-русски подумал Ганс и засмеялся, довольный собой.

Накрыв на стол, Анна прислонилась к стене, скрестила на груди руки и молча посмотрела на Крамке. Всей своей покорной и услужливой позой она хотела показать ему только одно: в силу сложившихся обстоятельств ей приходится подчиниться судьбе и стать служанкой немецкого офицера. Но только служанкой, ничего другого от нее ждать не стоит, ни на что другое она не способна… А если офицер думает, что может найти в ней еще и женщину, то он, конечно, ошибается.

На мгновение Анна ощутила в себе приятное чувство облегчения: да, именно сложившиеся обстоятельства заставили ее покориться своей участи, и потому ей не за что обвинять саму себя. Разве на ее месте кто-нибудь другой поступил бы иначе? Разве другая мать ради спасения своего ребенка отказалась бы стать служанкой?

Правда, она тут же поймала себя на мысли: «А почему я думаю, что может быть что-то другое? Ведь немец еще ни о чем не говорил, ничего другого, кроме просьбы позаботиться о нем, не высказал… Значит, все само собой разумеется?..»

Она спросила:

— Мне можно уйти, господин офицер? Я все уже приготовила?

— Уйти? — Крамке встал с дивана, подошел к ней и, взяв ее за плечи, усадил на стул. — Разве за праздничным столом может быть весело без хозяйки? И не говорите мне, пожалуйста, «господин офицер». Мое имя — Ганс. Ганс Крамке. Так меня и называйте. А сейчас приглашайте свою мать и своего сынишку.

Он продолжал держать ее за плечи, и Анна чувствовала, какие у него горячие руки. Горячие и, как ей показалось, беспокойные. Ей хотелось сбросить их, хотелось попросить офицера, чтобы тот не забывался, не как она могла это сделать? А вдруг он крикнет: «Ах, так? Тогда убирайся отсюда ко всем чертям со своим выводком! И пусть твоей лояльностью займутся те, кому положено этим заниматься! Ты знаешь, чем это пахнет?»