Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Он увидел, как Алексей Луганов отхлебнул треть рюмки и улыбнулся. Выпил, наверное, за свою Ольгу. Отхлебнул еще треть — это, конечно, за отца. Потом отставил недопитое вино и встал из-за стола. Подошел к вешалке, набросил на плечи пальто и молча вышел из комнаты. Начальник взглянул на старого пилота Багрова, глазами показал на дверь. Багров кивнул и вышел вслед за Лугановым.

Они сели у окна, за которым билась метель, закурили. Через минуту-другую Багров сказал:

— Давно не видал такой заварухи. Будто все силы ада атакуют нашу грешную землю.

— Похоже, — согласился Луганов. — Как живете, дядя Сережа?

— Ничего, сынок. А ты? Как Ольга?

— Спасибо, дядя Сережа. Когда улетал, сказала: «Если встретишь дядю Сергея — кланяйся».

— Не забывает старика?

— Что вы!

— Прилетишь — обними ее.

— Обниму, дядя Сережа.

Всех, кто когда-то начинал летать с его отцом, Алеша так и называл: дядя Сережа, дядя Андрей, дядя Миша… Не мог иначе. Они были для него не только друзьями отца, которого он боготворил, но и чем-то значительно большим. Он часто говорил сверстникам:

— Разве мы настоящие пилоты? Локаторы, приводные, маяки — в таких условиях и медведь полетит. Вот они!..

Они были как бы уходящей романтикой, мужественной и незабываемой. Так же, как сейчас космонавты пробивают дорогу в космос, они пробивали ее в небо. Шли напролом, одни погибали, другие садились за штурвал. Небопроходцы. Асы. Они и сами говорили: «Теперь все не то. Даже унты и шлемы посдавали в музеи. Накрылась наша романтика. Скучно…»

Багров был одним из тех ветеранов, кто особенно мучительно расставался с прошлым. Ему иногда казалось, что и жил-то он только в прошлом, а сейчас просто тянет лямку — и больше ничего. Он часто брал с собой старенький меховой шлем с летными очками, надевал собачьи унты и даже засовывал за пояс меховые краги: а вдруг все это может пригодиться? Знал, что обманывает себя, знал, что весь этот дорогой его сердцу хлам никогда больше не понадобится, и все же ничего не мог с собой поделать. «Мы даже на высоте трех тысяч метров мерзли раньше, как цуцики, — говорил Багров. — А сейчас забрались на десяток километров… Да и на земле не всегда жарко…»

Всех довоенных летчиков Багров знал наперечет. С одним когда-то работал на Крайнем Севере, с другим летал над сибирской тайгой, с третьим бомбил Берлин в Отечественную… Может быть, потому, что их оставалось все меньше и меньше, у ветеранов была необычайна крепкая привязанность друг к другу. Они по-своему любили молодых, любили даже за то, что те пошли их дорогой, но прошлое связывала их друг с другом какой-то особенно прочно нитью, будто все они вышли из одного клана.

…Багров спросил:

— Правда, что ты получил от нее письмо?

— От кого, дядя Сережа?

— От нее, говорю… От матери.

Луганов кивнул:

— Правда.

— Ну?.. Плачет?..

— Пишет, что хотела бы повидаться. Тогда, говорит, легче было бы умирать.

— Больная? Одинокая? То да се?

— Не надо так, дядя Сережа.

— Не надо? А почему ж ты выпил за Ольгу, за отца, а за нее не стал?

— Не знаю… Но так, как вы, не надо.

— А так, как она, было надо? Надо?

Алеша промолчал. Он очень жесток, этот старый пилот. И многого не понимает. Для него, наверное, все это — сантименты… Он давно говорил: «Вычеркни — и точка. Она не стоит памяти…» Как у него все просто…

Алеша хотел подняться и уйти, но Багров остановил его. Положил свою тяжелую руку на его плечо, сказал:

— Слушай меня, сынок… Не думай, что я ничего не понимаю. Все это у меня вот тут, понял? Будто камень ношу с тех пор.

Он порывисто встал и долго смотрел на окно. Эта трижды чертова метель кого хочешь выбьет из седла. Сиди вот тут на приколе, точно рыба на крючке… А когда-то на Севере летали еще и не в такую погодку. Особенно Клим Луганов… Водопьянов, кажется, говорил о нем: «Клим видит сквозь буран на сто верст вперед. У него чутье старой лисы…»

Да, Клим Луганов… Подстреленный орел… Черта с два забудешь как он метался, узнав об Анне. Белее снега стал. А под глазами — черным-черно, точно грим наложили. Трое суток лежал в палатке и грыз подушку, потом напился до полусмерти, еле отходили. Кричал, никого не узнавая: «Задавлю своими руками! На дне моря найду, чтоб задавить!.. Сыном своим клянусь, Алешкой своим!..»

А позже, чуть придя в себя, написал рапорт комэске: «Прошу послать меня в штрафной батальон. Кровью хочу искупить ее вину. И чтобы не было грязи ни на мне, ни на сыне моем…»

Багров глотнул горький ком, повернулся к Луганову. Хотел сказать: «Жалко, что не нашел он ее тогда», но не сказал. Дрогнуло в нем что-то, когда посмотрел на Алешу. И сказал другое:

— Пойди туда, сынок, посиди со всеми. Негоже нам откалываться от людей в такой праздник.

— А вы, дядя Сережа? — спросил Луганов.

— И я. Выкурю вот еще одну, потом подойду.

Его слегка клонило в сон, и он, сев на диван, откинул голову на спинку. Сказал вслух, словно обращаясь к кому-то:

— Подремлю маленько…

Он любил сидеть вот так, с закрытыми глазами, делая вид, что спит или дремлет. Хорошо, когда никто не мешает думать о чем-то, о чем-то вспоминать. Человек не может, чтобы о чем-то не вспоминать — это как бы повторение жизни. Пусть не настоящее повторение, все равно приятно увидеть себя таким, каким когда-то был. Разве нет? Жизнь-то ведь прожита не зря, были ведь и мы рысаками, как говорил Клим Луганов…

Клим Луганов… Посмотрел бы он сейчас на своего Алешку. Орел — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, — настоящий орел! И красавец, весь в мать. А мать у него была — дай боже! Взглянет на тебя, бывало, своими глазами-маслинами — мир кружится.

Клим, когда женился, — голову к черту потерял. Только и слышали от него: «Анненька моя… Аннушка… Аннеточка…»

Один раз перед самой войной это, кажется, было, пришла она в аэропорт встретить его. Клим прилетел только к вечеру. Заглянул в зал ожидания, смотрит — сидит его Анненька в кресле, спит. Взял ее тихонько на руки и понес к машине. А тут — дежурный: «Товарищ Луганов, вас вызывает комэск! Срочно!»

В кабинете комэска — важное совещание, начальник управления чем-то расстроен и злой, как черт, все говорят на повышенных тонах, а тут — картинка: Клим ногой толкает дверь и вносит в кабинет свою Анненьку. Идиллия… Комэск сперва побледнел, потом побурел. Секретарь обкома зловеще спрашивает у начальника управления: «Что это, простите за нескромный вопрос?» Начальник управления вроде как задохнулся и не говорит, а с трудом выталкивает из себя слова: «Эт-то что еще за явление?» А у Клима, как всегда, когда рядом с ним его Анненька, идиотское выражение лица и улыбка до самых ушей: «Это, товарищ начальник, моя жена, Анна. Прошу простить, забылся маленько…»