Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Э-эй!

Мы радуемся луне и звездам, как дикари, мы бегаем по пустынному берегу. И река тоже начинает успокаиваться.

— Э-эй!

Матрос Петька откапывает свой багор и говорит изумленно:

— Нашел, ребята, а? Рукавицу нашел! Стоп, слушайте!

Мы замираем и слышим где-то вдали захлебывающийся неровный перестук моторов.

— Это катер, — говорит матрос вздрагивающим голосом. — Убей меня на месте, это катер! Ей-богу, это он, наш старик. Он, подлец.

И в ту же минуту до нас доносится откуда-то с противоположной стороны островка:

— Э-ге-е-ей!

Некоторое время мы стоим молча, затем бросаемся туда, навстречу крикам.

Светит луна, и звезды крупные, частые, по реке опять начинает идти лес.

Все тополя, какие были на острове, или сломаны, или выворочены с корнем. Мы идем вдоль берега, везде, везде, насколько хватает глаз, на берегу лес, выброшенный из воды.

— Ну, подвалило работенки, — уныло говорит матрос.

Становится холодно. Мокрая насквозь одежда стягивает тело, и я с вожделением думаю о костре, о большом жарком костре, чтобы от сухости, от горячих потоков воздуха шевелились волосы и потрескивала кожа на лице. Это несбыточно, это роскошь, о которой можно только мечтать. Тело тяжелое, словно разбухло от сырости, и никак не умещается в одежду. И в голове еще гуд, дробный стук — это от недельного беспрерывного дождя, от усталости, от циклона, но дождь кончился, дождь кончился, главное, дождь кончился. Не верится, что дождь кончился, глаза нет-нет да и скользят по небу с неосознанной тревогой. Тревога заставляет нас идти быстрее, и сразу за поворотом мы видим большой костер (странно, почему мы не заметили его отсветов раньше?), видим столпившихся возле него людей. По их позам мы еще издали понимаем, что произошло большое несчастье, царапина, даже сломанная нога не заставит десять сплавщиков стоять с такой угрюмой неподвижностью. Мы слышим, как у нас под ногами пронзительно скрипит галька, и чем ближе мы подходим, тем громче она скрипит, и уже не скрипит, а визжит, и челюсти сами собой мучительно сжимаются. Никто не радуется нашему возвращению, никто не бросается нам навстречу, и лишь Самородов устало и тихо говорит:

— Все целы? Слава богу.

Он так и говорит «слава богу», а не матерится от радости, как обычно, и мы подходим к костру, стараясь не скрипеть проклятой галькой.

На ветках, на каком-то тряпье у костра лежит человек, и вся голова его обмотана тряпьем, у него не забинтован только рот, и от этого голова кажется огромной, уродливой. Повязка черна от проступившей крови.

— Кто это? — тихо спрашивает Устюжанин, все молчат, и он не решается повторить свой вопрос.

Ветер стихает совершенно, слышится, как трутся друг о друга, глухо стукаются плывущие по реке бревна. Одинокий рокот работающего мотора доносится по-прежнему откуда-то издалека, он то стихает, захлебываясь, то опять начинает работать ровно, нам кажется, что он нисколько не приближается.

— Можно сделать плот, — предлагает Самородов. — Положить на плот и плыть, как?

— Чепуха, Денис. До строительства двадцать километров, в лучшем случае четыре часа. Ничего не выйдет.

В голосе Чернова звучит бессилие. Сорвало и унесло катер, смыло и разбило в щепы наши лодки. Палаток тоже нет. Вся коса завалена перепутавшимся лесом, водорослями, какими-то обломками. Кажется, удар бури пришелся сильнее всего на этот участок, все перемешано, изуродовано, смыто, покалечено.

Я вспоминаю, как меня ударило волной, и у меня сразу начинает ныть рука, и я невольно поддерживаю ее другой рукой, как ребенка. Рядом со мной Толька Устюжанин, он делает шаг вперед к лежащему на тряпье человеку, его опережает Козин.

— Ну что, начальство, довольно теперь? — спрашивает он, и рядом с ним по-прежнему нелепая фигура Васьки Мостовца без шапки, выше всех, и луна ярко высвечивает его голову со слипшимися, мокрыми космами. — За кубометр леса вы все готовы нас черту продать.

Последнее он особенно подчеркивает, и все понимают, что он в самом деле хочет сказать. Вот, мол, и я когда-то начальством был, только я не такой, нет, не такой, у меня совесть была.

Так зло он говорил, когда мы пили в столовой и он полез ко мне драться. Я с трудом разбираю его слова, у меня в голове шум, и хочется поскорее сесть.

— Что вам до него? — Козин кивает на лежащего у костра забинтованного человека. — Вам план подай, а вы знаете, что за это вас могут хорошенько шлепнуть, если мы дурами не будем? Знаете?

Он говорит, а Чернов молчит, и чем злее разгорается Козин, тем упорнее молчит Чернов, он стоит и, наклонив голову, о чем-то думает. Он точно не слышит Козина и старается додумать какую-то свою важную мысль.

— Молчишь, начальство? — Козин выходит из себя, его истеричный, с судорожными придыханиями голос режет слух.

Мне все время хочется сесть. Но все стоят, и сесть невозможно. Рука болит сильно, ей тепло от костра. И больше всего хочется, чтобы Козин замолчал. От боли в руке и вязкого тепла в голове путается, мне кажется, что я засыпаю. Я вздрагиваю от тишины и поднимаю голову, когда Самородов уже держит Козина за ворот и, часто дыша, говорит почти шепотом:

— Молчи, сука! Чего ты выламываешься, сука, на несчастье другого заработать хочешь? Мы еще разберемся, кто виноват. Ты с ним рядом работал, куда глядел?

На лице у Козина что-то вроде улыбки, и вся она деланная, фальшивая и наглая одновременно.

— Мне не присобачишь. Я лицо подневольное, приказали — пошел.

— Видели мы таких подневольных, да ты кому угодно на горло наступишь и прав будешь. Шагай отсюда, тут тебя раскусили…

— Оставь его, Самородов. — Чернов, не оглядываясь, идет к костру. Галька под его сапогами скрежещет яростно, от ее скрежета разламывает голову.

Всех останавливает голос Савина, стоящего на коленях у головы лежавшего у костра человека.

— Ребята, слышите?..

— Что, что? — подходя к костру, с надеждой спрашивает Чернов.

— Хрипит… Должно, кончается, послушай.

На минуту у костра становится совершенно тихо.

— Слышите, хрипит…

Савин старается что-то сделать, подсовывает под забинтованную голову руку, приподнимает, пытается что-то услышать и все наклоняется и наклоняется к забинтованной голове то одним, то другим ухом и хриплым шепотом спрашивает:

— Чижик, а Чижик… Не слышишь? Это же я, Савин, Семка Савин. И сплаву скоро конец. Чижик, а Чижик, отзовись, — просит Савин.

У меня в голове все время бьется мысль: если бы не Венька, я был бы на его месте. Я отказался идти с Козиным, и пошел он, Венька Чижиков. Я отказался из-за Козина, и вот… Почему не Козин, а Венька Чижиков? Потому что я отказался? Чушь, чушь, ерунда! Все обойдется, и он не умрет, отойдет, отлежится и опять будет решать свои шахматные головоломки.