Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Денис, — слышится голос Чернова, и говорит он медленно, так медленно, трудно и жестко, что у меня выступает пот на лбу. Это от перенапряжения — все взвинчены до предела. — Распределить дежурства, собрать багры, и всем на берег, залома допускать нельзя, ребята. Забить канал — значит сорвать строительство и сплав. С ним останется кто-нибудь один. Как только возвратится катер — отвезем в больницу.

Все молчат.

— Тюрину нельзя идти, руку у него повредило, — вдруг слышу я голос Самородова и удивленно поднимаю голову. — Вот Тюрин с ним останется, — Самородов говорит быстро, точно боится, что его перебьют, он хрипло, с присвистом дышит.

— Ну вот он и останется, — говорит Чернов. — Оставайся.

Я пытаюсь что-то возразить, пытаюсь приподнять бессильно повисшую руку другой, здоровой, и умолкаю под тяжелым взглядом Самородова. Я тупо опускаюсь на мокрую гальку, хотя знаю, что нельзя этого делать, нельзя соглашаться, нельзя себе уступать. Кто-то, кажется, Самородов, подбрасывает мне охапку веток.

— Что его, сильно? — доносится до меня голос Чернова.

— Прилично, чуть не унесло, — торопливым шепотом отвечает Устюжанин, — еще лиственницей прихлопнуло, хорошо, хоть только рука, думал, поминай как звали.

«Надо пересилить себя, встать. Встань, подлец, другим не лучше тебя. Встань», — в каком-то полузабытьи думаю я — и не двигаюсь с места, пытаюсь поднять голову — и не могу. Я слышу, как рядом шумит река. Я плыву, куда-то плыву на одном бревне, том самом, что спасло меня, и мне не страшно. Подо мной широкий, неровно обрезанный комель, каменистый берег, который, я вижу, все время уходит. Берег рядом, но он все время уходит, хотя я вижу даже блеск слюды в розоватом теплом граните на берегу. Меня отвлекает трудный, трудный вздох, он тянется долго, я вспоминаю о Веньке, и меня бьет озноб. Вздох повторяется тише, он еще непонятнее и страшнее. Я приподнимаюсь на локоть, пытаюсь разглядеть и ничего не вижу. Венька по-прежнему без сознания.

Я с трудом приподнимаюсь на локоть и подставляю теплу костра онемевший от сырости и холода бок. Мне страшно наедине с умирающим, ведь и Савин ничего не смог бы для него сделать и любой другой, как не могу я. Перед уходом Савин подложил под голову Веньки Чижикова чью-то фуфайку, мне нужно подвинуться ближе к нему, и я не могу себя заставить. Мне хочется крикнуть Савину, чтобы он вернулся.

Звезды в черном небе яркие и крупные, мне больно на них глядеть. А если я умру и меня больше не будет? Вот мокрый песок, я ощупываю песок, вот камни, вот мое тело. Я ощупываю свое тело, пытаюсь вспомнить что-то важное — и не могу. В голову лезет всякая чертовщина: школьная парта, на которой вырезано крупно «Ф + Т», фикус, забивший своей могучей листвой крохотную комнату матери, городская колокольня — раньше колокольня Спасского монастыря, теперь наблюдательный пункт пожарников, — в ее выветрившихся кирпичах селилось огромное количество стрижей. Я с детства люблю этих стремительных веселых птиц, и теперь они опять замелькали перед моими глазами. Хорошо быть маленьким, хорошо, когда стрижи в небе и рядом руки матери — руки, защищающие от всех невзгод мира, мягкие, теплые, всемогущие руки. Я вспомнил их с неожиданной ясностью, с такой реальностью, что вздрогнул. Мне показалось, что они скользнули по моим горячим щекам прохладными, успокаивающими ладонями. У матери на сгибе большого пальца правой руки был беловатый, еле заметный шрам — след неудачно вскрытой консервной банки.

Венька Чижиков умирает. Это я узнаю еще во сне, потому что начинаю совсем задыхаться и потому понимаю, что Венька Чижиков умирает. Я весь в холодном поту. Я все проспал, и Венька умирает. Меня оставили караулить его, и он умирает. Он без сознания и, может быть, приходил в сознание, звал на помощь, а я спал, спал как скотина. Может быть, я мог чем-нибудь помочь ему, когда он пришел в сознание, а я спал и, может быть, даже храпел во сне. Я оглядываюсь по сторонам. Никого. Никто не узнает. Никто не узнает, что я спал, когда Веньке стало плохо. Венька, Венька, слышишь, Венька!

Я бросаюсь на колени и приподнимаю Венькину голову, в груди у него непрерывный булькающий хрип. Только бы он не умер на руках!

Самородов прибегает на мой отчаянный голос, я слышу, как грузно и часто топает. Он подбегает и тоже с размаху опускается рядом с Венькой и смотрит ему в лицо. Внутри у меня все обмякает. Слава богу, успел! От радости я говорю что-то бессвязно, быстро. Самородов непонимающе глядит на мой рот, руки, останавливаясь взглядом на ушибленной руке. Я совсем забыл о ней, и она под взглядом Самородова начинает болеть с удвоенной силой.

— Давно хрипит? — спрашивает Самородов, отводя глаза от моей руки.

— Хрипит.

— И при мне хрипел. Венька!.. Чижик! Чижик… Не приходил он в себя, Серега?

— Н-нет, не приходил.

— Серега, Серега, чего ты, сынок? — наклоняется вдруг Самородов к самому моему лицу.

У меня дрожат губы, рыдания душат меня, что угодно, только не этот участливый голос. Я закусываю губу до крови. В самый последний момент я едва удерживаюсь, чтобы не сказать, что я или спал, или бредил и не знаю, приходил Венька в сознание или нет. Только мысль, что Веньке это все равно теперь не поможет, удерживает меня.

— Позвать надо кого-нибудь, надо же что-то делать! — неуверенно говорю я, по-прежнему не в силах сдвинуться с места, все тело ниже пояса одеревенело, не чувствуется. То, что Венька хрипит и отходит, относится ко мне. — Надо же что-то делать, — уже настойчивей говорю я.

— Катер, катер идет, — вскакивает вдруг Самородов на ноги и бежит по берегу. Он размахивает шапкой и простуженно орет: — Скорее, скорее сюда, на помощь! — как будто его могут услышать с катера на середине реки. Он бегает и орет, и я, если бы мог, тоже бегал бы по берегу и орал. Я не могу слышать, как хрипит у костра Венька Чижиков, и еще внутри у меня словно все закаменело, я должен был сказать Самородову о себе, о том, что я проспал. Знаю и не могу, я скажу потом, обязательно скажу, потом, только не сейчас… И в ушах у меня стоит вязкий звон, такой тихий, тихий, неумолкающий, непрерывный.

Венька Чижиков умер, и рядом с ним горит большой яркий костер. Он продолжает гореть как ни в чем не бывало, а Венька умер.

Я стараюсь не смотреть на большую ладонь Веньки со стертой до мяса кожей и все равно смотрю и не могу оторваться от уродливо неподвижной ладони, на которой самая обыкновенная ссадина. Ссадина есть, а ладонь мертва. И костер продолжает гореть, даже горит еще ярче.

Только что к берегу приткнулся помятый катер, и через минуту несколько человек бегут к нам, я вижу их только тогда, когда они попадают в полосу света от костра. Я узнаю Чернова, Савина.