Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Здесь нам делать нечего, — говорит Устюжанин. — Здесь все время будет так: набьет и унесет. Айда, ребята, к Самородову, там, наверное, туго приходится.

Никто из нас не знает, сколько прошло времени и что происходит у других, судя по тому, что к нам никто не заглянул, у других действительно туго. Мы уже вскидываем багры на плечи, когда на остров рушится новый шквал ветра, он опрокидывает меня и длинного матроса на землю и выхлестывает на берег, кажется, всю реку. Все вокруг мешается, трещит: и меня куда-то тянет вода, я выпускаю из рук багор и цепляюсь за сыпучую гальку. Меня все тянет, и я понимаю, что я под водой. Меня вертит и бросает прямо грудью на что-то твердое, в глазах искрится и сразу темнеет. Я успеваю понять, что подо мной бревно, и успеваю обхватить его руками, и чувствую, что меня куда-то несет, затем снова швыряет. Все исчезает, и наступает полная тишина, непроницаемая, глухая. «Кажется, все, — думаю я. — Вот тебе и все», — успеваю подумать я в этой тишине.

— Сергей! Сергей! — зовет меня кто-то испуганно, и я с трудом открываю забитые песком глаза и пытаюсь сообразить, где я. Наконец понимаю, что я на берегу, на гальке, у самой воды, и рядом со мной толстое бревно, моя левая рука по локоть замурована под ним, и Толька Устюжанин рвет гальку из-под бревна пальцами и все время говорит:

— Сергей, Сергей, Сергей…

Мне не больно.

— Жив, черт?

— Не знаю.

— Как не знаешь? Ты чего крутишь? — от неожиданности Толька орет на меня, и я молчу, и он понемногу успокаивается.

Матрос роет гальку с другой стороны, и я снова начинаю чувствовать, что над островом свистит ветер, рвет дождь, стена дождя со свистом проносится впритирку с землей, летит мелкая галька.

— Отверни лицо, — задыхаясь от ветра, говорит Толька Устюжанин, — глаза высечет. Вот так циклон!

— «Арочка», ничего себе «Арочка»…

Я вытаскиваю омертвевшую руку и сажусь спиной к ветру, прижимаясь к толстому комлю бревна. Стоять почти невозможно, Толька Устюжанин пытается встать и сейчас же плюхается обратно.

— Катер как бы не унесло, — неуверенно говорит Толька, приваливаясь сбоку ко мне. Он, видно, боится, чтобы меня опять не смыло. — Ничего не видно. Слышали, кто-то кричал?

Устюжанин ощупывает меня. Я невредим, только слабость в теле, и вот рука. Она висит как плеть, и я боюсь до нее дотронуться. Не повезло, ведь левой я довольно прилично работал на ринге.

— Матроса я за ногу успел сцапать, — виновато говорит Толька, — а тебя сразу в реку. А потом назад вместе с этой вот дурой.

Толька пинает бревно ногой, и я проникаюсь к этому холодному, скользкому чудовищу нежностью.

— Это лиственница, — говорю я. — Как ее шибануло, вот сила…

Толька встает на колени, вытягивает шею, всматривается в темноту.

— Леса, кажется, больше нет, чисто. Его к тому берегу относит ветром. Давай, ребята, посидим и двинемся.

— Как, ползком?

— Ну и ползком, как там у ребят, ты же не знаешь. У Самородова-то, наверное, ничего, а вот у Терентьева… Ветер с той стороны ударил.

— Да ты что, Толька? — говорю я, крепче прижимаясь к холодному твердому боку бревна. — Куда, к черту, пойдешь?

— А они?

— Что — они?

— Ты же не знаешь, может, помощь нужна.

Толька наклоняется надо мной, пытается заглянуть в лицо.

— Отстань, Толька, не могу, ну пойми, просто не могу.

— Как его тут оставишь одного? — обращается он к матросу.

— Идите, идите, ребята, ничего. Отлежусь, сам приползу.

Толька Устюжанин, помедлив, через силу встает, полусогнувшись, упираясь острием багра в землю, кивает матросу.

— Пошли.

Он делает шаг-другой, и за ним ползет матрос, я приподнимаю голову, с усилием и неожиданно для себя встаю на колени; Толька Устюжанин оглядывается и кричит:

— Давай, давай! Помочь тебе?

— Не надо, я сам.

Мы движемся наискосок ветру, и я стараюсь не терять из виду расплывчатую спину Тольки Устюжанина. Рука по-прежнему неподвижна, хорошо, что я заставил себя подняться, не так стыдно перед ребятами, и, хотя мы ползем, обдирая руки о камни — рукавицы давно где-то обронили, — мне все-таки легче, мне почти хорошо. Все-таки пересилил. А то ведь Самородов, как всегда, ничего не скажет, даже не заметит, и заговорит о чем-нибудь другом, как будто меня не существует на свете, а при случае усмехнется, сплюнет: слабак. От этой мысли я начинаю ползти быстрее, подгребая под себя холодную мокрую гальку здоровой рукой.

Господи, как все надоело, как надоело делать вид, что все нипочем и нестрашно, и мне хочется махнуть на все рукой и остаться сидеть где-нибудь вот тут, под укрытием скалы, и не двигаться, не думать ни о чем. Возбуждение от работы прошло, осталась одна усталость и боль в зашибленной руке и где-то в спине, мне все сильнее хочется прижаться к земле и никуда больше не двигаться.

Ветер вырывает и уносит слова, их все равно никто не слышит. Я ползу, ползу полусогнувшись, паршиво остаться один на один с этой слепой бушующей тьмой, другие, наверное, чувствуют то же. Мы прижимаемся к высокой, почти отвесной скале, это все-таки укрытие, и двигаться становится легче; в этот момент на остров, на реку рушится новый удар ветра, страшнее, чем предыдущие два. Он не задевает нас, но мы все равно падаем и долго лежим, боясь поднять головы. Над нами проносятся камни, мокрая галька вокруг меня и подо мной шевелится, нас закидывает мусором, щепками, всякой дрянью. Я защищаю голову руками и все сильнее прижимаюсь к земле. Попади мы под этот шквал на старом месте, на берегу, на открытом совершенно месте, вряд ли кто из нас уцелел бы и не был унесен рекой. Где-то почти рядом на берег продолжали рушиться целые океаны воды. И спасение наше, что мы успели отойти, молодец Толька.

Мы лежим уже с полчаса, а вокруг все никак не успокаивается. Я шевелю головой, приподнимаю ее, отплевывая забивший рот и ноздри песок, и, осторожно сгребая с лица грязь, открываю глаза. Первое время я не могу прийти в себя и не верю своим глазам. Дождя нет, над островом совершенно чистое-чистое небо, звезды, луна, да, да, огромная, светлая, как начищенный поднос, настоящая луна недалеко от горизонта и светло-светло, совсем светло. И только сильный ветер, ветер свистит по-прежнему, дождя нет.

— Ура! — выкрикиваю я сидя, нелепо задирая кверху здоровую правую руку, ноги мои замурованы галькой.

Рядом шевелится бесформенная груда гравия, и, отфыркиваясь, появляется матрос, выкарабкивается из-под обломков и Толька Устюжанин. Вокруг пусто: ни палаток, ни катера, ни людей — мы прыгаем, пытаясь согреться, прислушиваемся. Один ветер, ветер, везде один только ветер.

— Эй-ей! — кричит Толька Устюжанин, поворачиваясь во все стороны и поднося сложенные ладони ко рту. — Э-эй!

Мы прислушиваемся, никого, только ветер и ветер.