Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Я слежу за лицом Чернова, я вижу его третий или четвертый раз. Чернов рассказывает о новом месте, где мы должны будем работать, рассказывает обстоятельно, неспешно, готовя нас к чему-то трудному. Чернов давно не брит и, рассказывая, ни на кого не смотрит, а глядит на дождь. Я вдруг обращаю внимание, что он почти не мигает, и глаза у него похожи на глаза насекомого — гладкие и блестящие, совершенно без всяких век. Я представляю вдруг, как он спит точно вот так, не мигая, и улыбаюсь про себя.

— Дожди сняли лес с кос, очень густо идет. На этот остров все время набивает. А рядом канал, боны. Порвет боны, полезет на дамбу, может и канал закупорить.

— Да, — роняет Самородов тихо.

— Придется эту ночь дежурить, ребята, к утру туда должны перебросить человек тридцать с основной.

— Темно, костра не разведешь…

— Пристроим катер, будет светить. Кстати, Денис, запасные багры есть?

— Есть, Виктор Петрович, четыре, готовые.

— Хватит. Капитану, помощнику, матросу и мне. Ничего, придется и нам покряхтеть, — вслух думает Чернов. — Утром мы уже перебросили туда пикет Терентьева, да вряд ли они ночь одни выдержат.

— Терентьева?

— Да, а что?

— Ничего, так, — отвечает Самородов, оглядывая еще и еще палатку и наши лица.

— Давай, ребята, будем сниматься, лодку на буксир возьмем.

— Да нет, уж лучше на корму затащить, — вмешивается Устюжанин. — В такой ливень потерять дважды два. Трос может оборваться, потом ищи-свищи.

Я понимаю его, если лодку возьмут на буксир, Тольке на всякий случай придется сидеть в ней под дождем, чтобы лодка не потерялась. А так он будет вместе со всеми в сухом, теплом кубрике. Понимает и Чернов, помедлив, он соглашается и, оглянув нас всех, спрашивает, усмехаясь:

— Чего, орлы, крылья повесили? Выше головы.

Чернов еще раз оглядывает нас, прячет карту, встает, и так как все еще медлят, он говорит:

— С чего начинать будем?

Савин вздыхает, Венька Чижиков плотнее запахивает на себе сырую телогрейку.

— Собирай барахло, ребята, — командует неохотно Самородов, — быстро мне, не колобродь. — Он почему-то свирепо глядит на меня, и я торопливо сворачиваю свою постель и засовываю ее в мешок. Мы звеним посудой, Савин никак не отыщет свои вторые штаны, а у Веньки Чижикова исчезает куртка. Мы храбро выходим под дождь, переносим все на катер, затем выдергиваем из размокшей тяжелой земли колья, на которых крепится палатка. Когда нагибаешься, дождь попадает на выгнутую спину равномерно и настолько сильно, что сразу пробивает до тела, кажется, что ты совсем голый, и Савин матерится, смахивая с лица потоки воды, и все скорее спешат на катер, в теплоту его тесного кубрика. Черт, бывают же такие минуты, когда ничего в свете не надо, кроме сухого теплого кубрика! Мир и слава тебе, кубрик, где мы сидим тесно и сплоченно и, осоловелые от сухого тепла, счастливо глядим друг на друга. Мы даже не разговариваем и только наслаждаемся. Остров Голый? За час или два вот такого блаженства я готов хоть в Антарктиду, к глупым птицам пингвинам, которые не умеют летать. А что, если бы сказали, что какая-нибудь рыба не умеет плавать, было бы смешно и никто бы не поверил.

Дизеля начинают работать почти одновременно, дрожь корпуса становится все плавнее, но нам еще нужно затащить на катер и прикрепить нашу лодку, мы неохотно выходим из кубрика. Распоряжается нами немолодой, в блестящем дождевике капитан — у него бесцветный простуженный голос, и он часто покашливает.

Потом, когда все сделано, длинновязый матрос Петя Пятаков приносит ведро горячего кипятка, и мы наслаждаемся, мы пьем и не чувствуем губами обжигающего металла кружек.

Ходу до острова два с лишним часа, но из-за плохой видимости, из-за леса, густо идущего по реке, ползем до острова все четыре и подходим к нему уже ближе к вечеру. Дождь все шумит, все так же ровно и сильно, но мы уже отдохнули от его шума и слегка просохли. Толька Устюжанин даже подремал. А я не могу, тщательно скрываю, что не сплю, и все напряженно жду чего-то. Черт знает что, на самом деле! Я даже вздрагиваю, когда катер, тяжело толкнувшись в берег острым носом, останавливается и замирает и моторы стихают.

Мы пристаем недалеко от большой палатки с обмякшими и провисшими боками, дождь все идет, непрерывно, озлобленно.

— Вода поднимается, — говорит Чернов капитану катера. — Закрепите свою телегу.

Капитан хмурится, ему не нравится, что его катер называют телегой. Он молчит, дождь и без того измотал его, уже более двух суток он спит урывками. Остров возле того места, где мы пристали, пустынен, никого нет, и над островом сплошная прямая стена дождя, вода стекает с острова не потоками, а лавиной, сразу по всему берегу.

— Черт, как же тут палатку поставишь? — спрашивает самого себя Самородов, а Чернов, поворачиваясь во все стороны, кричит в капитанский рупор:

— Терентьев! Э-эй! Те-ере-ентьев! Дьявол, в палатке они, что ли? — рассуждает он с тревогой. — Смотри, лес-то как на мыс набивает…

Мы подтягиваем высокие голенища сапог, чтобы плащ их накрывал и дождь в них не захлестывал, и выбираемся на берег.

Капитан пытается приладить трап, но Чернов говорит недовольно:

— Какой тут трап…

Он грузно спрыгивает вслед за Толькой Устюжаниным и вновь беспокойно оглядывается, и мое внимание почему-то приковано только к нему. «Будут дела, — вертится у меня в голове. — Неужели в ночь дежурить?»

Откуда-то из дождя появляется Терентьев — бригадир семнадцатого пикета, багор у него в руке наперевес, подходит он тяжело и кивком здоровается с нами.

— Как дела, Терентьев? Где люди? — спрашивает Чернов нетерпеливо.

— На западный берег набило, — говорит Терентьев, пригибая голову, чтобы защитить лицо от дождя. — Нас там всего двое. А двое вон, — он указывает багром, и мы видим совсем недалеко от себя две темные расплывчатые фигуры, в дожде их можно заметить, лишь пристально приглядевшись, да еще потому только, что они непрерывно движутся, и по их движениям мы все видим, что они отталкивают лес от берега.

— И сюда здорово несет. А Козин со своим отказались, сидят в палатке.

— Как отказались?

— Козин говорит — заболел. А с ним эта дубина — Васька. Совесть, говорю, поимей. Да разве с ним сговоришь?

— Пойдем, — коротко бросает Чернов, направляясь к палатке, она рядом, и мы тоже подходим.

У входа Чернов оглядывается, хочет что-то сказать, но молча поворачивается и лезет в палатку, мы за ним. В палатке горит свеча, Козин лежит, укрывшись одеялом, — видна лишь голова в теплой кожаной шапке. Васька Мостовец сидит рядом с ним, при нашем появлении он некоторое время продолжает сидеть, растерянно оглядывая нас по очереди и что-то подтыкая под себя, затем неуклюже встает и стоит, пригнув голову — в палатке ему тесно, и Козин говорит: