Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Где ты бродишь? — хмуро спрашивает Самородов. — Сколько тебя ждать можно?

— На почту ходил. Письма есть, и вам тоже.

Я говорю ему почему-то «вы», и он тут же передразнивает:

— «Вы», «вы», ты поменьше «выкай». Давай, какие там письма?

— Тебе из дому от сына, Савину и Веньке, а тебе пишут, — говорю я Тольке Устюжанину и присаживаюсь на выбитое водой на берег бревно с обсохшей уже корой, раздаю письма. — Савину авиа из Читы, Веньке Чижикову и Самородову.

— Все? — спрашивает Толька Устюжанин.

— Я же сказал, что тебе пишут.

— А тебе ничего не было?

— Нет, не было тоже, — не сразу отвечаю я.

— А это? — он кивает на толстый сверток в моих руках.

— Чтиво, — говорю я неохотно, — от нечего делать.

Тихо, ветра нет, хотя на реке, очень широкой в этом месте, ходят большие спокойные волны — чувствуется близость океана. Река спокойно и деловито накатывается на берег и спокойно уходит, лодки и катера у причалов поднимаются и опускаются. Венька Чижиков и Самородов читают полученные письма, а Савин то подносит к глазам конверт, то со вздохом роняет его на колени, и долго смотрит перед собой, и шумно вздыхает.

— Ты чего, Савин? — спрашивает его Толька Устюжанин, давно уже за ним наблюдавший. — Фырчишь, как дырявый вентилятор. Тебе кислороду мало?

— Отстань ты! Глаза не видят, придется дочке отписать, очки чтобы прислала, — сокрушается он, косясь на спину Самородова, отсевшего от всех подальше и читающего свое письмо.

— Это тебе самому к окулисту идти надо. Сплаву скоро конец, — говорит Толька, следя за идущим по фарватеру лесом, вот и пойдешь.

— Скоро, гляди, еще и половины не прошли.

— Ерунда, половину прошли. А я сегодня, слышь, такую блондинку встретил — идет, так и играет, да-а, — говорит Толька Устюжанин. — Жена начальника участка. И отчего это люди женятся? — вопрошает он кого-то и мечтает вслух: — Сколько было бы свободных женщин, разве плохо?

— А детей куда? — недовольно вмешивается Савин, и у него резче обозначаются глубокие морщины у губ.

— Каких детей? — удивляется Толька Устюжанин, но тут же спохватывается и насмешливо машет рукой. — А-а! Государству, кому же еще, пусть воспитывает.

Я невольно улыбаюсь, как всегда Толька недолго задумывается над проблемами, он продолжает развивать свою тему:

— А так что же? Никакого удовольствия человеку от жизни. Как она прошла, ножками выписывает — раз! раз! — Толька показывает руками что-то непонятное, волнующее и сокрушенно вздыхает: — Поди тебе, жена. А если бы было простяком: женщина, — говорит он Савину.

— Женись, жеребец, нечего по чужим бегать. Будет своя, тогда узнаешь, как лучше, на дурняк вас много.

Венька Чижиков, наш великий молчальник, вдруг неуверенно говорит:

— Сестра вон пишет. Замуж вышла. Пишет, муж пианист, солист филармонии. Один раз даже в Большом зале Консерватории выступал с этим, как его… сольным концертом.

Все слушают с интересом, и Венька Чижиков продолжает увереннее:

— Она филфак кончила в Свердловске. Башковитая девица. У нас в семье все башковитые, даром что без отца выросли.

— У тебя разве не одна сестра?

— Шестеро после меня. Я старший. Вторая после меня Александра, другие мал мала меньше. Мать хворая, говорили, в детдом сдайте. Развитие получат, музыка там, рисование. А ничего, не дурнее других вышли. Вон Александра в вечерней школе преподает, мозги другим вправляет. — Он помолчал и, думая что-то свое, добавил: — Ничего, не дурее других.

Все молчат. Венька, утомленный неожиданно пространной речью, умолкает теперь надолго. Вот как бывает: поешь с человеком и хлеба и каши и не знаешь, что у него внутри, какая закваска. Вот, оказывается, почему Венька в каждую получку отправляет аккуратно деньги по нескольким адресам, оставляя себе на самое необходимое и на пропой, лишь потому, что спирт на сплаве необходим, как хлеб, как воздух, хотя бы для того, чтобы греться всякий раз после купания в ледяной воде. А ребята считали его скупым и шутили, что деньги он отправляет на хранение в разные города и что у него несколько сберегательных книжек.

Толька Устюжанин уходит к лодке и начинает возиться с мотором. Венька Чижиков пристраивается рядом на берегу, достав из кармана журнал «Шахматы». Теперь он умер для нас, пока не решит своих шахматных задач. Я наблюдаю за его лицом. Венька шевелит губами и сдвигает брови. У него маленькие, прижатые уши, сейчас они просвечивают на солнце.

К берегу пристает рыбацкий катер, волны от него приподнимают и опускают нашу лодку.

— Курева забыли захватить, — неожиданно, ни к кому не обращаясь, говорит Самородов и, повернувшись, идет к поселку; поднимается на обрыв все выше и выше.

Начинается вторая половина августа, и ночи все удлиняются и становятся прохладнее, я часто просыпаюсь задолго до того, как нужно вставать. Мне мешает булькающий храп Савина, он всегда храпит и всегда одинаково, словно выкипающий котел, и я окончательно просыпаюсь. Я лежу и слушаю шум тайги, тихо, стараясь никого не разбудить, выхожу из палатки. Утренние холода уже прибили комара и мошку, и воздух чист и по-осеннему густ; солнце еще не взошло, но светло, погода по-прежнему славная и прохладная, ветер сильный, и шум ветра в тайге совсем заглушает реку; кстати, она начала мелеть, и вот уже месяц, как вода уходит, все дальше и дальше оголяются берега.

«Папа, почему деревья дерутся?» — звучит во мне далекий голос, и я неожиданно улыбаюсь простодушному воспоминанию детства. Я не представляю себе, что мне было когда-то четыре года, что у меня был отец. Я стараюсь вспомнить лицо отца и не могу, мне просто видится худая и высокая фигура солдата, у него было восемь ранений и не хватало три четверти желудка. Мать говорила, что, если бы у нас были деньги и отец поменьше работал, он мог бы еще жить и жить. Мне всегда немного не по себе, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что я виноват перед отцом. Еще с детства мне врезались в память его слова, что: «Лучше уж я подохну, все равно толку из меня не будет теперь, только пусть Сергей человеком станет». У меня сжимаются кулаки: если жизнь человека зависит от того, есть или нет у него деньги, значит, нужно их иметь.

А река идет, идет, я гляжу на воду, широко открыв глаза, мне кажется, что еще минута, и что-то откроется мне, то, чего я раньше не знал, что очень, очень важно.

Я сбрасываю одежду и вхожу в воду, холод подступает к горлу, течение сразу начинает сносить. Кругом, сколько хватает глаз, большое прозрачное небо, вода темная, как только выйдет солнце, вода сразу посветлеет.

Что такое сплавщик в сезон? Сплавщик в сезон — это работа рано утром и вечером, вчера и сегодня, через неделю и через месяц. Сплавщика могут поднять в любое время суток и перебросить на новое место за сто и за двести километров, его могут накормить мясом с душком, а кинокартины ему показывают на большой сплавной барже, в рое комаров и мошек. Но сплавщик-пикетчик на время лишен и этого. Ему на долю — палатка, моторная лодка, багор, костер, заломы, заломы, великое множество заломов. Сейчас пикетов на реке сорок два, и ставятся они, как обычно, на самых глухих, трудно проходимых для леса участках реки. Сплавщики на пикетах предоставлены самим себе, раз или два в полмесяца им привозят продукты, бензин, почту. По мере продвижения сплава пикеты или снимаются и присоединяются к основной зачистке, или перебрасываются ниже, уплотняются, и, как правило, на пикет подбираются опытные сплавщики — что ни биография, то роман. В тех местах, где река разносит лес на затопленные берега и затаскивает его в большом количестве в протоки, в обязанность пикетчиков входит ставить боны, которые направляли бы лес по правильному пути. Для этого на пикеты завозят круги мягкой толстой проволоки и связки скоб. Боны часто рвет, и особенно в ветер, ставить боны в сильный ветер сущее мучение.