Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

После горячей пшенной каши и вяленой рыбы, которая от сырости зацвела снаружи, становится теплее. Мы выпиваем еще ведро чаю, это обед, и Толька Устюжанин выставляет грязную посуду из палатки на дождь, он сегодня дежурный.

— Чудно, — говорит он. — Божья благодать, мыть не надо, только поворачивай.

Пожалуй, он легче всех переносит недельный затяжной дождь да еще и пошучивает. Я завидую Устюжанину, завидую его внутренней ясности и непритязательности.

— Шестьдесят шесть и семнадцать — хватит, — говорит Самородов. — Козлы! Бэ-э! Эх черт, что там теперь на реке?

— Да ничего. Натолкало заломов — будем ковыряться, — Устюжанин перемешивает костяшки, зевает. — Соснуть, что ли?

— Скоро зачистка, не страшно.

— Куда поедешь? — думает вслух Толька Устюжанин. — Лодку заливает.

Савин лезет на свое место на нары.

— Садись, Серега, на мое место, — говорит он. — Надоело.

Я пересаживаюсь, беру костяшки, а Савин достает из-под подушки измызганную тетрадь, огрызок карандаша, слюнявит его — он уже вторую неделю пишет письмо дочери в Читу и всякий раз, недовольный чем-то, вырывает лист и начинает сначала.

— Двадцать два и три — двадцать пять, — говорит Устюжанин. — Давай.

Я играю с ним в паре, и он сердится. Я не улавливаю всех тонкостей игры, ставлю иногда не то, что надо.

— Вот растяпа, — ругается он, — теленок, ты что, не видишь, кто на чем играет?

Меня иногда поражает его особенность относиться одинаково серьезно и к работе, и к домино, и к дружбе, — любому делу он отдает всего себя, и от этого ему, наверное, легко живется.

Где-то после обеда, среди сплошного дождя до нас вдруг доносятся какие-то сторонние звуки, они все усиливаются, крепнут, и вскоре мы понимаем, что идет катер.

— Катер! — с радостным изумлением говорит Толька Устюжанин и вскакивает на ноги. — Ей-богу, катер!

— Идет и пройдет, — тянет Савин, но все мы напряженно прислушиваемся: пройдет мимо или остановится.

— Катер, в самом деле!

Пройдет он или нет? Отупляющий, вобравший в себя весь мир шум дождя нарушен, разбит, и это уже разрядка. Венька Чижиков шмыгает носом — у него второй день насморк, а Самородов начинает переобуваться, перематывает портянки он, как всегда, тщательно и изящно. Правильно намотать портянку для сплавщика важно — Самородов учил этому и меня и Веньку Чижикова и успокоился лишь тогда, когда мы постигли эту мудреную науку. Сапог должен сидеть на ноге свободно, и, если ты сорвался в воду и нырнул, сапоги должны легко сниматься — высокие сплавные сапоги, если в них наберется вода, до того тяжелы, что долго на воде не продержишься, и я всякий раз подмечаю, как обувается Самородов.

— Ребята, к нам! — кричит Толька Устюжанин, когда гул моторов катера раздается уже близко, где-то совсем рядом, и замирает у берега.

Мы переглядываемся, рады, что есть люди, которые помнят о нас, — это сразу повышает настроение. Накинув на себя длинный брезентовый плащ с капюшоном, первым под дождь выскакивает Толька Устюжанин и шлепает к берегу, где уже приглушенно слышатся человеческие голоса и стук железа, — очевидно, спускают трап. Из палатки выходит Самородов, а мы трое остаемся и ждем.

— Может, лавка приехала? — предполагает Савин. — Пора бы ей приехать, две недели не было. Сейчас бы горячих сосисок, — мечтательно тянется он. — Знаешь, таких, чтоб лопались, с парком.

Что ж, если и лавка, — хорошо. Свежие продукты, папиросы, почта и новости. На пикетах, особенно в плохую погоду, остро чувствуешь свою отрезанность от большого мира, от вечерних городов с мокро-блестящим черным асфальтом, неоновых витрин, цветных прозрачных плащей девушек с высокими взбитыми прическами, цокающих по асфальту на своих «гвоздиках». Удивительное дело, асфальт, душный мертвый асфальт, заковывающий траву и разную там зеленую живность, вызывал в моем сердце сейчас нежность, почти юношескую влюбленность.

Мы видим, что от берега к палатке возвращаются уже трое, разговаривая на ходу, и Венька Чижиков угадывает.

— Начальник, — говорит он. — Чернов. Ну, братцы, неспроста это, держись.

Мы отодвигаемся в глубь палатки, освобождая место, и Чернов, пригибаясь, подныривает в палатку, откидывает с головы капюшон и, встряхиваясь, сгребая с лица воду, говорит:

— Здорово, ребята. Очень размочило вас?

Мы нестройно здороваемся, он садится на край нар, чтобы дать возможность забраться в палатку Устюжанину и Самородову. Он внимательно-весело обегает взглядом наши лица, полотно палатки, смятые, грязные одеяла, лицо у него усталое, отечное, он простуженно говорит:

— Ничего. Бюро прогнозов обещает погоду.

— Они наобещают, — не верит Савин.

— В верховьях уже проясняется, есть телеграммы. Правда, сегодня ожидают сильную бурю, где-то недалеко должен пройти центр циклона. «Арка» называется.

— Ишь ты, «Арка», — недовольно говорит Савин, и все почему-то смеются. — Ничего себе — «Арка»! Черт бы ее взял, эту дурацкую «Арку»! Мы позеленели, словно паршивые поганки.

— Скоро будет погода, — говорит Чернов, снимая с подбородка стекавшие крупные капли и поджимая ноги, в таких же, как и у нас, резиновых сапогах.

— Виктор Петрович, вы нам там ничего не подбросили? — спрашивает Самородов.

— Нет, ребята, не до того было сейчас. Закурить у кого есть?

К нему тянутся две или три руки, он берет папиросу, зажигает и почти со стоном затягивается.

— По мне скоро пойдут грибы, — опять говорит Савин. — Проснешься, а они возьмут и вырастут. Прямо на животе и под мышками, а?

Толька Устюжанин дополнительно называет места, где у Савина могут появиться отличные белые боровики, и нас разбирает смех. Потом мы опять примолкаем и ждем. Ведь не просто так завернул к нам в такую погоду Чернов, Самородов, покашливая, спрашивает:

— Какие новости, Виктор Петрович?

— Сплав хорошо идет. Ну что, урожай в этом году хорош, говорят, хлеба много будет.

— Хлеб — хорошо, — говорит Савин. — А то срам, чтобы хлеб покупать, с нашими-то землями.

Чернов, не поднимая головы, гасит окурок. Стена дождя висит по-прежнему в приподнятом пологе, в палатке сумрачно и накурено.

— Вот что, ребята, — говорит Чернов, — сворачивайтесь. Будем переезжать на новое место.

— Сейчас?

— Да, срочно. Сегодня будет ночка, — он неловко расстегивает плащ, достает из бокового кармана пиджака мелко сложенную карту и, откидывая полы мокрого плаща, расправляет ее у себя на коленях.

Мы все переглядываемся, Самородов пересаживается к Чернову.

— Видишь, здесь вот стройка, а вот — обводный канал. А здесь остров, тот самый — Голый. Помнишь, Денис?

— Помню, Виктор Петрович, проклятое место — здесь чаще всего тонут баржи, в реке всякой дряни полно.