Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Лодку вытащили? Успели? Ага, молодчаги.

Глаза привыкают к темноте, и мне кажется, что дождь начинает слабеть, не так хлещет, или это мы уже окончательно привыкли. Подходит Терентьев, затем от палаток — Козин, он с багром, и все вначале молчат.

— Мы с Денисом осмотрели остров, — говорит Чернов, словно ничего не случилось. — Есть два опасных места, черт их возьми, лес набивает на косу, — Чернов машет рукавом в темноту, — там будет бригада Терентьева. Они уже приловчились к той косе. Ты что, Козин, — спрашивает он Козина, — уже отдохнул?

— Отдохнул.

— Ну что ж, хорошо, пойдешь в свою бригаду, — голос Чернова все так же ровен, словно он не придает приходу Козина никакого значения, и другие вместе с ним не обращают на Козина внимания и продолжают заниматься каждый своим делом.

Напружинившийся и весь точно взъерошенный, Козин несколько минут озадаченно топчется на месте и отходит.

— Тебе, Денис, придется выделить им два человека. Большого скопления леса ни в коем случае не допускать. Если будет создаваться угроза — немедленно присылайте сюда. Понятно?

— Понятно, — говорит Терентьев.

— Тебе, Денис, правый берег. Вся команда катера и я — в подмогу. Принимай командование. На катере останется один механик и капитан, машинам работать, чтобы не разрядить аккумуляторы. Фонарь свой не гаси, капитан, следи за рекой, — отдает он свое сугубо штатское приказание, и капитан обидчиво дергает губой.

— Ну, ребята, с богом, в обиде не останетесь.

Я стою рядом с Козиным, я знаю, что Самородов пошлет в бригаду Терентьева меня и еще кого-нибудь. А меня обязательно, как пить дать, уж он не пропустит случая, чтобы не послать меня куда потруднее, с того случая с баржей он делает это нарочно, и я не подаю виду и все исправно выполняю. А на этот раз не пойду, пусть меня хоть четвертует, с Козиным мне нельзя идти. Я отодвигаюсь от Козина, как могу, дальше.

— Савин с Тюриным пойдут к Терентьеву на мыс, — говорит Самородов, я не вижу его лица, а только слышу голос. — Давай, ребята, лес не ждет.

— Я не пойду, — отзываюсь я и знаю, что не пойду ни за что на свете.

Самородов коротко взглядывает и, словно что вспомнив, устало машет рукой.

— Ладно, пойдешь ты, Чижиков. Расходись, не до митингов, после помитингуем.

Прожектор с катера описывает над нашими головами широкую дугу, в его свете потоки падающей сверху воды сверкают, искрятся; некоторое время столб света стоит прямо, вертикально, затем опять начинает шарить по реке.

— Не пяльтесь на свет, глаза берегите, — говорит Самородов, его никто не слушает.

В этом кромешном месиве толстый, кургузый сноп света кажется сейчас средоточием жизни, спасением, надеждой, защитой от темноты, дождя и ветра.

— Греться на катере с разрешения бригадиров, эй, слышите? — в последний раз раздается голос Чернова, и все расходятся.

Сквозь шум дождя доносятся глухие, характерные удары бревен друг о друга, мы прислушиваемся к ним с ненавистью. Самородов ставит меня с Толькой Устюжаниным в пару, затем к нам приводят еще длинного матроса Петьку с катера, тот совершенно не знает, что ему делать с багром, который ему дали. Наш участок — это небольшой выступ берега, за него все время цепляется идущий лес, и мы вынуждены его отталкивать, провожать дальше. Стоит нам чуть помедлить, как на выступе уже трещит залом, пучится, лезет вверх, и его сразу же начинает жать к берегу, и мы изо всех сил отпихиваем его. Ничего не видно, и долговязый матрос с катера слепо тычет багром, он почти не помогает нам, больше мешает. Он боится работать на мокрых, шевелящихся бревнах, и бегает по берегу, и хрипло кричит, словно подбадривает нас.

— Ну, на… он нам нужен! Развел тут бодягу, — матерится Устюжанин. — Сидел бы себе в кубрике, лучше бы уху сварил.

Устюжанин и здесь не забывает о своем могучем желудке, жизнелюбие Тольки поразительно.

Мы на бревнах, которые прижало к берегу и которых становится все больше, и мы ничего не можем с этим сделать. В два багра мы стараемся сдвинуть, оттолкнуть на течение часть леса, нам это не под силу, нам не хватает третьего.

— Эй, ты! — зовет Толька Устюжанин. — Иди сюда, матрос!

Длинный Петька неуклюже лезет по бревнам с берега, и я машинально отмечаю про себя, насколько я умелее его, ноги словно сами собой выбирают самые толстые спины бревен, глаза все схватывают, и багор в руках здесь — ценность, которую ни за что никому не доверишь. Я рад, что не боюсь, что страха нет, жалко, что этого никто, кроме меня, не знает и не видит. Жалко, что Самородов далеко. Мне хочется, чтобы меня сейчас видел Самородов. Правда, я сразу же забываю об этом, меня полностью захватывает работа, и я уже не думаю ни о других, ни о себе.

— Давай, давай! — радостно кричу я. — Сюда! Выбирай бревна потолще!

Под нами лес, под лесом вода. И вверху дождь, вверху тоже вода. Неба нет, и дождь давит откуда-то сбоку, мы работаем вполоборота к нему, и нам уже не холодно, нам даже жарко.

— Стой, ребята! — неожиданно радостно вопит Толька Устюжанин. — Сергей, кончай, пусть его лезет.

— Почему? — не понимаю я.

— Здесь стремнина, — торопливо объясняет Толька Устюжанин. — Набьет хвост и обязательно само оторвет.

Я неуверенно опускаю багор и перестаю отталкивать подплывающие бревна.

— Посмотришь, — Толька Устюжанин обрадован своим открытием, возбужден, и я не могу не верить ему, он, несмотря на возраст, опытный сплавщик.

Мы напряженно ждем, а залом растет у нас на глазах, и потом под нами начинает трещать, мы бросаемся на берег и видим нелепую длинновязую фигуру матроса, который почему-то никак не может сдвинуться с места.

— Сюда! — бросается к нему Толька Устюжанин. — Сюда, мать твою…

— Багор застрял, — доносится до нас жалкий голос матроса.

— Бросай, дурак, беги.

Залом, двигаясь к берегу, приподнимается, пучится, длинная фигура на нем колышется, извиваясь, вдруг исчезает, затем опять появляется, делает несколько нелепых прыжков и шлепается рядом с нами на гальку, скрытую водой, бегущей с острова в реку.

Я нагибаюсь к матросу, приподнимаю его за плечи.

— Багор все-таки вытянул, — идиотски-счастливым голосом говорит матрос и встает.

— Закурить бы…

— Куда к черту, воды в карманах целые лужи.

Залом, медленно отворачивая от берега, с треском рушится, уходит, и Толька Устюжанин чуть не приплясывает.

— Видали? Я что говорил?

Это повторяется во второй и в третий раз, и мы решаемся немного отдохнуть и все-таки покурить. Мы с матросом накрываем Тольку Устюжанина полами своих плащей, и он долго возится под нами и бормочет, и наконец наши ноздри начинает щекотать запах сырого табачного дыма, я глотаю слюну. Мы делаем по нескольку затяжек из одной папиросы.