Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Козин вдруг оглядывается назад, и Васька Мостовец поворачивается боком, Козин откидывается на его бедро, словно на спинку стула, долго хохочет, запрокидывая голову назад, закрывая глаза и встряхиваясь всем телом, затем успокаивается и говорит, теперь уже обращаясь ко всем:

— Стоило хватать друг друга за горло, делать революцию, сидеть в тюрьмах, идти на каторгу! Стоило, а? Чтобы выросли вот такие амебы, инфузории, — он указывает на меня пальцем, темным тупым указательным пальцем. — Ха-ха-ха! Да у меня десять лет назад таких, как ты, гавриков под рукой две с лишним тысячи было, ты мне не в диковинку. А личность где, где личность, я вас спрашиваю? Куда вы личность упрятали? Вот я о чем! — восклицает он истерически с собачьими подвсхлипываниями, с крупным нервным дрожанием плеч, и во всем этом я чувствую что-то фальшивое. Мне хочется бросить его и уйти на улицу, на свежий ветер, но все следят за нашим разговором, и уйти нельзя.

Васька Мостовец все топчется и топчется рядом, беспомощный, как большой зверь, пойманный в западню и ничего не понимающий.

— А ведь было, было! Светлые идеалы, мечты молодости, благородные порывы, «отчизне посвятим души прекрасные порывы!». А сейчас, ребятки, что? Что, я вас спрашиваю? — Пятерня Козина опять тянется в мою сторону. — Вот. Он никуда, никуда не стремится, бескрылость, серость вам имя. Лишь бы брюхо набить, а мы в ваши годы сгорали…

«Брешешь, бродяга, — думаю я. — Ничего у тебя не сгорало, все ты брешешь. Ты просто хочешь унизить меня перед всеми».

По мере того как Козин говорит, поднимается шум. Фактически я один теперь слушаю Козина. Мне ужасно хочется ударить этого страдальца за человечество в его сытую, довольную рожу, я не решаюсь и не отрываю глаз от желто-мерцающих зрачков Козина и его рук, плавно — слишком плавно! — летающих в воздухе. Я не люблю людей, которые гладко говорят, не верю им.

— Знаешь, друг ситцевый, — неожиданно раздается голос Самородова. — Хватит, хватит трепаться, друг ситцевый, кончай свою канитель. Ты благородные порывы-то не трогай, не тебе их лапать. Чего ты к нему прилип? — спрашивает Самородов, кивком указывая на меня. — Ну, зелен еще, и в голове ералаш — жизни не нюхал. А ты всех под себя не подгребай, не ровен час — нарвешься. Поглядеть, прямо пророк без портфеля.

«Почему пророк? — думаю я. — Министр. И почему они в моем присутствии обсуждают меня, словно я вещь какая?»

— Хочешь, сиди мирно, — оканчивает Самородов, — не мешай, а не хочешь, иди гуляй.

— Во-первых, я всегда делаю то, что мне нравится, — чеканит, сжимая зубы, Козин, и я поражаюсь силе ненависти в его глазах, когда он глядит на Самородова. — Во-вторых, позвольте вас спросить (он переходит на «вы»), почему же это мне не трогать благородные порывы?

Самородов спокойно раздвигает перед собой тарелки, кладет на свободное место руки.

— Все застыло к… Дух от тебя тяжелый, Козин, дышать с тобой трудно.

— А с тобой, думаешь, легко?

— Ты меня не касайся, меня не собьешь. Я на сдачу легкий, я вон на брюхе прополз от Волги до Потсдама, мне пять раз кишки перешивали и то жив-здоров. А таких, как ты, мы видели-перевидели. — Самородов выковыривает из-за уха папиросу. Глаза у Самородова прищурены, и не поймешь, то ли он сердится, то ли смеется.

— Кишки тебе перелатали, а мозги забыли перешить. Чего ты за Тюрина вскинулся? Такие нас с тобой еще проглотят и не облизнутся. Они за благородные порывы, как мы с тобой, да за штаны на заднице горбить не будут. Что такое ты против него?

— Ладно, иди, иди гуляй! Иди себе, мил человек, откуда пришел. Я тебя насквозь вижу, тебе все для одного себя хочется. А я тебе одному ничего не отдам, оттого и бесишься, а? Ты все одному себе хочешь, а не можешь, нельзя. Хочешь — и нельзя. Во-от, оно самое для тебя страшное. Что, угадал? Вот и проваливай, не порти обеда людям.

— Значит, замазываешь?

— Иди, иди, драки не будет. Если хочется, на берег валяй, только его оставь здесь, — Самородов, усмехаясь, кивает на Ваську Мостовца. — Так уж и быть, один на один, если у тебя руки чешутся.

Козин встает, бросает на Самородова презрительный взгляд.

— Э-э, быдло, — говорит он, и Самородов удерживает вскочившего было Тольку Устюжанина. — На таких, как ты, только и ехать. Блевотины тебе дадут, — Козин кивает на стол, — жрешь и доволен, червь. Идем, Васенька, среди этих инфузорий нам нечего делать. Будьте счастливы, однокопытные!

— Иди, иди, господин барон! — мирно говорит ему Самородов. — Да язык придержи, а то укоротить придется.

— Вы не заслужили даже очищенный древесный спирт, скоты, — бросает Козин от двери и сплевывает себе под ноги, он еще раз требовательно оглядывает всех и задерживается взглядом на Самородове: тот, кажется, уже забыл о нем, повернувшись спиной, он, с хрустом разгрызая кости, ест. Козин, потоптавшись, выходит, и за ним вываливается Васька Мостовец, с сожалением окинув напоследок стол, заваленный едой.

— Дурень, — говорит ему кто-то вслед из бригады Терентьева. — Вернись, пожри, дурак, голодный будешь.

Не оглядываясь, Мостовец машет рукой и выходит.

После ухода Козина со своим ординарцем в столовой сразу стало шумнее и как-то просторнее, лица у всех вымытые, довольные, веселые. Пошли обычные шутки, разговоры, и лишь Самородов пил и все больше мрачнел.

— Нас обозвали скотами, ребята, — говорит Самородов наконец. — Все слышали?

— Слышали. Надо было побить ему морду, — отвечает Толька Устюжанин.

— Да что тут скажешь, Иваныч, дикой он человек. На мой глаз, так он, случается, самому себе не рад, а поладить с собой не может, натура такая.

— А мы, значит, скоты. А может, мы и вправду скоты? — продолжает философствовать Самородов, и все сдвигаются и примолкают, когда он приказывает поставить перед собой все пять коробок одеколона, в которых не хватает по два-три флакона. — Слышите, а может, мы и в самом деле — скоты? Матрена Прокофьевна! — повышает голос Самородов и, видя показавшееся из двери сияющее здоровьем лицо старшего повара, говорит: — Иди сюда, Матрена Прокофьевна.

— Ну, что? — спрашивает она недовольно, и Самородов указывает на коробки с одеколоном.

— Бери.

— Что?

— Бери, говорю. Раздай своим бабам, пусть пахнут на весь поселок. Так, ребята?

— Так, так, — неуверенно поддакивает Савин, думая, что бригадир шутит, и с опаской поглядывая на необъятную грудь старшего повара.

Она тоже не понимает и, глядя на съехавшиеся брови Самородова, весело переспрашивает:

— Значит, забирать?

— Бери.

— Эх, мужики, мужики! В самом-то деле, чего вы этак себя калечите? Жен ругаете, а они вам разве зла желают?

— Бери! — повторяет Самородов, и теперь у него уже одна бровь через весь лоб.

Она подходит, с тяжелой лаской треплет Самородова по плечу.