Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Об этом как раз разгорается дискуссия в бане, я слышу резкий голос Козина, который лежит на лавке и над которым хлопочет волосатая туша Васьки Мостовца. Васька мылит, трет, пыхтит над Козиным. В голом Ваське есть много от сильного, ловкого зверя, и он даже вызывает невольное уважение. Он голый, и я голый, и все остальные голые, а голые похожи друг на друга, в этом есть что-то стадное, неприятное, отталкивающее. Я не хочу быть похожим на Ваську Мостовца, с его размашисто сутулыми лопатками, в которых чувствуется сила каменных эпох; очень уж много на нем мяса и мускулов.

— В плечах, в плечах разомни, — стонет Козин. — Да по позвонку пройдись, не жалей силушку, куда тебе ее беречь, Васенька?

Козин зовет Мостовца только ласково-уменьшительно и только с укоряющей ноткой, словно не очень сильно напроказившего ребенка. Но говорят, что он под горячую руку может его ударить, а Мостовец все это безропотно сносит, никто не понимает, откуда такая животная зависимость. Когда Мостовец начинает усиленно тереть спину Козину, тот роняет голову обочь лавки вниз и, кажется, совсем умирает.

— О-ох! У-у-ю-ю! — уже не стонет, а рыдает он. — А-ах, подлец ты, Васенька, ну-ну, миленький, подбавь, ну, еще! А-ах, миленький, да ты сам не знаешь, кто ты. Тебя в турецкие бани, ты бы давно Иваном Великим на Москве стал. О-ох, черт!

Наши хохочут. Васька Мостовец, подогретый похвалой, начинает работать еще усерднее. Я торопливо выливаю на голову шайку воды и выхожу. Предбанник тесный, комнатенка с такими же крепкими дубовыми лавками, и только у окна просторнее да воздуху больше. Я одеваюсь, выхожу и, отдышавшись, наблюдаю за горбатым банщиком, разводящим костер еще под одной железной бочкой. Сегодня пятница, и ожидается большой наплыв сплавщиков. Мотор уже выключен, в бочках воды полно, из полуоткрытых дверей бани доносятся сладострастные стоны Козина, и я отхожу подальше, к банщику:

— Здравствуй, дядя Аксен.

Он весело косится на меня заросшим глазом, кивает и продолжает свое. Я наблюдаю, как он свертывает сухую бересту, идет к другому костру, поджигает ее, на ходу размахивая, усиливает огонь и сует под мелко наколотые смолистые дрова, и они сразу, чернея, занимаются с ребристых сторон несильным в ярком свете солнца бесцветным пламенем. Банщик некоторое время сидит на корточках, выставив горб, глядит на огонь и молчит.

— Воды, эй, папаша, холодной добавь, — слышится из бани.

Банщик неохотно шевелит плечами, он уже устал, хотя работа для него только-только начинается, время подходит к обеду, и лишь к вечеру пойдет основная масса желающих отскоблить тело, отпарить его от смолы и пота.

Из дверей, не стыдясь, выпячивается во всей своей красе Васька Мостовец и кричит:

— Эй, банщик, воды! Ты что, издевательство вздумал делать, вода где?

Васька стоит в дверях пригнувшись, и под его взглядом банщик встает, берет ведра, зачерпывает воды и несет.

— Посторонись, туша, — говорит он Ваське, запрокинув голову, откровенно завидуя великому его росту, и Васька исчезает в темном и душном чреве бани. Банщик, мечтательно улыбаясь, перешагивает с ведрами порог, и я слышу его звонкий голос.

— Посторонись! Ошпарю! — кричит он, хотя в ведрах у него холодная вода.

Я отхожу еще дальше, нахожу нетронутый людьми клочок земли — северная неяркая трава: жесткий мох, брусника, чахлые пучки папоротника — и ложусь. Земля суха и прогрета, день хороший, яркий, хочется закрыть глаза, и я закрываю их тыльной стороной ладони. Солнце и погодка чувствуется кожей, через одежду до тела обильно доходит тепло и свет.

«Ничего, старая, — вспоминаю я о своей матери. — Не бойся, я не сопьюсь здесь, не попаду за решетку. Конечно, можно вернуться, как ты пишешь, в Россию, можно и домок купить, даже на шесть комнат, кстати, раз ты его уже присмотрела, да если еще там сад — два десятка одних яблонь. Вот с Машей я уже не смогу сойтись, нет, нет, даже ради сына не смогу. Да, ты права, что из-за этого случая я, может, и забрел так далеко, и, конечно, все это по молодости, и потом все забудется, сотрется. Может быть, когда-нибудь… Не сейчас. Я слишком любил эту девчонку, а она взяла и плюнула мне в душу. Понимаю, конечно, все сложно, но у меня все нормально, мама, все в порядке, живу не жалуюсь. Если ты очень хочешь, я куплю присмотренный тобою домик, и мы заживем на славу; еще год, и я смогу вернуться к тебе, в Россию, купить в городе приличный домик, тот, что ты присмотрела, на шесть комнат, и хорошо, что есть сад — два десятка яблонь. Можно и девушку выбрать помоложе, жениться. Денег, если зря не тратить, хватит и на хорошую свадьбу — дома у нас в городе стоят недорого».

Я перебираю в голове знакомых девчат и почему-то вспоминаю соседскую Галку, когда я уезжал на Север, она ходила в десятый класс — длинноногая, тонкая девчонка, но ведь теперь прошло два года. Вспоминаю я и ее сестренку Люду — та года на полтора моложе, и Люда как-то тише, покойнее сестры, ввиду крайней молодости — надежнее. От первого законного не бегают, важно быть первым — тогда ты бог и царь.

Я вдруг ясно вспоминаю Машу, вспоминаю, какая вся она была беленькая и маленькая, почти ребенок в свои семнадцать, ребенок, в котором пробуждалась женщина, это было еще до армии. И хотя женщины у меня уже были, с ней, с этой девчонкой, я узнал, что такое быть первым. И не я виноват, что все так кончилось — она не послушалась и не сделала аборта. Но это еще можно было понять и объяснить, а вот то, что она не могла выдержать всего два года, и нашла мне замену, и потом во всем же обвинила меня. Ходила за мной по пятам, не давала проходу, даже противно вспомнить, и матери этого, конечно, не понять. Может, я и завербовался потому, что не мог видеть ее больных, виноватых глаз.

Мать писала, что сын растет крепким, мать, как видно, думает переупрямить, но я не такой дурак. Я говорил, что нужно сделать, не рассыпалась бы, не она первая, не она последняя. А так жизнь свою гробить из-за бабьих капризов, обзаводиться мал-мала меньше я не намерен — дети дело нехитрое, их нажить недолго. Наверное, я не умею прощать, в крайнем случае, этого я простить не могу.

То, о чем вспоминается, не очень приятно мне, и, вероятно, следовало, как говорил мне наш старшина, подать заявление в строительный — никаких тебе препятствий и конкурсов. Льготы и тому подобное, глядишь, и учился бы уже на втором курсе. Хотя, если подумать, тоже нескладно — сколько можно из матери тянуть? Уже стыдно, а на студенческом харче далеко не ускачешь — и пожить хочется и одеться. Молодость, она один раз бывает, когда и жить, если не сейчас. Мать почти неграмотная женщина, пишет с трудом, ей нельзя, правда, отказать в практической сметке; действительно, у кого деньги, у того и жизнь. Вот только, если бы не было так тяжело иногда, порой становится просто невозможно скрывать это от ребят, мне кажется, что все они видят, как мне тяжело, и в душе презирают и посмеиваются, особенно Самородов.