Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Коробка по двадцать флаконов, по семьдесят восемь копеек…

— За все, за все считай, — торопит Самородов, и аптекарша опять вопросительно приподнимает тонкие брови, и он нетерпеливо поясняет:

— За все пять коробок.

— Нет, товарищ, не могу. У меня последний одеколон.

— Э-э, дорогая гражданочка, — неожиданно вмешивается Савин, — нельзя нарушать правила советской торговли. Мы можем сочинить жалобу, и вас — фью-ю-ить! Ваших нет, а есть наши.

Женщина глядит на него и брезгливо одними пальцами бросает книгу жалоб на прилавок.

— Пишите! Сочиняйте, пожалуйста.

— И напишем. Не надо нервничать.

— Глупые люди, — повторяет она громче. — Ради вас же самих. Нельзя это пить, на зрение влияет, на нервную систему, на все органы чувств влияет очень отрицательно.

— А ты за наши органы не беспокойся, гражданочка, — распаляется Савин и дергает как-то не головой, а всем телом и от этого кажется неестественно жидким.

Дружное наступление пятерых сплавщиков на одну печальную интеллигентную женщину за прилавком оканчивается успешно, и мы уходим, унося каждый по коробке одеколона — мне достался цветочный — «Гвоздика», а Тольке Устюжанину — «Ландыш». Мы возвращаемся к центру поселка — от столовой с ядовитой силой пахнет щами.

Еще пахнет жареным мясом, у нас у всех раздуваются ноздри, и мы невольно ускоряем шаг. Но все-таки вначале баня, с глухими метровой ширины полками вдоль черных стен, сизо распаренными мужскими телами, плавающими в парной, как в преисподней, со стуком шаек и тазов о ведра и бочки, с ядреными шутками, с оханьем и аханьем, с медленно растущей в уставшем теле бодростью и с непрерывными призывами: «Банщик, воды!», «Холодной, дьявол, подбрось, холодной!»

Летом вода греется на улице, на огромных кострах, и потом ее таскают в помещение ведрами, и, если много народу, воды, конечно, не хватает. Горбатый, веселый и старательный банщик делает все размеренно и ловко, и его ничем нельзя вывести из себя. У него есть помощница — жена, и считается, что работают они вдвоем; дело в том, что банщик бережет свою бабу, и ее редко можно увидеть здесь, а внутрь помещения он ее совсем не пускает и ворочает все в бане один, как ломовик. Банщик ревнует свою жену. Года три назад, когда один из сплавщиков хотел потискать не старую еще хохотушку банщицу (она носила горячую воду в помещение), разъяренный банщик толстым смолистым поленом едва не перешиб ему позвонок, и с тех пор его жена не заходит внутрь бани, и со всеми делами он управляется один.

Одеколону мы купили, а про мыло совсем забыли, у нас один-единственный кусок на всех, он переходит от одного к другому по очереди. Я густо намыливаю голову, и мне приятно, что кожа на голове постепенно перестает зудеть. Своей бригадой мы заняли одну лавку, а напротив нас тоже моются сплавщики — соседний с нами по работе семнадцатый пикет, все шесть человек. Кто-то из наших соседей старательно и желчно костерит начальника сплава Чернова, я прислушиваюсь и узнаю. Это Козин Роман Кузьмич — человек в сплавном деле случайный, за короткий срок подчинивший себе всю бригаду и бригадира — отличного сплавщика Николая Терентьева. Я слышал, как ребята говорили промеж собой об этом. Фактическим бригадиром у них был не Терентьев, а Козин. Человек это был довольно неприятный. У него не сложилась жизнь, и ему, как водится у русских людей, за это многое прощали. И трудный, неуживчивый характер, заставляющий его часто менять работу и ездить с места на место, и его подозрительность, и склочность, порой явный деспотизм. Говорили, что он в свое время был хорошим специалистом горного дела, но не сошелся с начальством, его пересадили на несколько ступенек ниже, он запил и свихнулся совсем. Жена его бросила, вместе с трехлетней дочкой ушла к другому. Он узнал адрес, поехал по следу в другой город, и когда ему отказались открывать, выбил дверь, и ворвался в квартиру, и увидел жену, схватившую испуганную плачущую девочку на руки и крепко прижимавшую ее к себе. Они не сказали друг другу ни одного слова, и он, трезвея от ее взгляда, повернулся, и вышел, и уехал на Север, но с той минуты все в нем переменилось, и все ожесточилось, и стало безразлично, как дальше жить и что делать. Более всего ему стало безразлично, что думают о нем люди. И только одно в нем жило неистребимо: стремление к власти над людьми. Прежняя цепкость в нем осталась, он умел подцепить человека за слабое местечко и держать на крючке; умел добиваться безоговорочного подчинения, ради этого он не жалел ни денег, ни времени, он мог вдруг стать мягким и вкрадчивым, мог хвалить и выслуживаться. Лишь иногда прорывалось у Козина что-то из прошлого, вроде слов «горизонт», «штрек», «лава», он и сам неохотно говорил о своей прежней жизни. Наши его не любили. Ни Самородов, ни Толька Устюжанин, я может, больше из-за него, из-за Козина, с соседями мы жили не совсем дружно и часто спорили из-за заломов, деля территорию соседних участков. Рядом с Козиным постоянно торчал огромный детина лет двадцати пяти — Васька Мостовец, личность малопонятная и несимпатичная. Как у обезьяны, у него были свободны от волос одни ладони, и даже в руках у него было что-то обезьянье — длинное, угнутое и цепкое. Он появился у нас на сплаве вместе с Козиным и не отходил от него ни на шаг, выполняя при нем роль своеобразного ординарца. Если он затевал драку (а случалось это частенько), то один Козин мог его утихомирить, и притом мгновенно, с одного взгляда или слова. Я не понимаю, что могло так крепко связывать этих людей, столь разных и с такими различными судьбами и характерами. Козин умел не только рассказывать сам, но и слушать других, и особенно если ему рассказывали о трудностях и обидах. Тогда он готов был слушать часами, жадно, словно все эти неурядицы жизни утешали его за то свое, что он вынес. Как-то я заметил, что он наслаждается всяким несчастьем другого, наслаждается, хотя говорит совершенно обратное: сочувствует, негодует.

Сплав растянулся больше чем на восемьдесят километров от леспромхозов, расположенных в самих верховьях Игрени до затонов в самом ее устье, где лес формировался в морские сигары по нескольку тысяч или даже десятков тысяч кубов и отправлялся морем в Японию, на Курилы, в некоторые пункты Охотского побережья, где леса у нас не было, где он требовался для строек, для горных, шахтных работ все в большем количестве. Для химии. Последнее время все больше леса мы отправляем на целлюлозный комбинат в устье, вступивший первой очередью в строй с позапрошлого года. Валюта. Станки и суда, стальные трубы и разные мелочи, вроде карманных радиоприемников, с которыми некоторые не расстаются даже на улицах, даже на пляжах на юге, куда отправляются на отдых. Вот это как раз поразительно, зачем стараться отлучить себя от естественной своей основы — природы с ее мягкостью и тишиной? Мне, например, это не нравится. Даже грозы действуют более успокаивающе, чем треньканье, бряканье и дикие взрывы джаза в кармане чьих-то узких штанов, плотно обтягивающих хлипкие ноги какого-нибудь бездельника и папиного сынка.