Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Часы! — вдруг слышу я тонкий, стонущий голос Савина и удивленно оглядываюсь. Что там у них еще стряслось?

Только Устюжанин стоит и хохочет, изо всех сил хохочет, а Савин бегает по залому и грозит вслед мне кулаками.

— Часы! Часы! Руки! Разбойник!

Тут я вспоминаю, что у меня его золотые часы, совсем успокаиваюсь и машу Савину рукой, тут же снова хватаюсь за бок бревна; оно все время норовит вывернуться из-под меня.

— Бандит! — уже не кричит, а рыдает Савин. — Именные! Руки не мочи, руки, черт!

Я уплываю и, подставив лицо ветерку, поглядываю на ползущие мимо берега и прикидываю в уме, сколько надо времени, чтобы Толька завел свой мотор и догнал меня. А если моторка не заведется, если вдруг откажет, то мне придется плыть, пока подвернется берег, или остров, или еще что-либо, более устойчивое, чем эти три бревна, все-таки не дающие мне утонуть. Тут редкий пловец доберется до берега, да еще в одежде, да еще в этой ледяной воде. Хорошо, что подо мной три бревна, увесистых три бревна, Савин как-то оторвался от нас на двух, да еще вполовину тоньше, чем у меня, а Самородов с километр держался на одном, но это искусство, сколько он нас ни обучал, так и не может никто осилить. При всех наших стараниях любой из нас почти сразу переворачивался — и бревно оказывалось сверху. После третьей пробы самый терпеливый из нас и упорный, Венька Чижиков, тоже отступил, и сейчас я рад, что подо мной все-таки три бревна, а не одно.

Я был уже далеко и за поворотом потерял из виду и залом и скалу посередине реки, когда услышал сзади стукоток мотора.

Руки от холодной воды зашлись, ноги тоже, и я с наслаждением расстался со своими бревнами, и они уплыли дальше уже порознь друг от друга и затерялись где-то среди десятков тысяч других.

Мы разобрали остатки этого залома лишь на третий день и то с помощью других бригад пикетчиков, присланных Черновым, а через неделю, усевшись на берегу, с удовольствием наблюдали, как, повозившись у скалы на середине реки, от нее отвалил юркий крытый глиссер и потом, минут через пять, у основания скалы высоко взлетели белые буруны, скала неохотно сдвинулась, словно ее с усилием приподнял кто-то, и стала быстро-быстро крошиться на глазах и оседать в воду, и тогда только до нас донесся взрыв, и у Тольки Устюжанина шевельнулась фуражка на голове.

Мы сидим еще некоторое время и смотрим на то место, где была скала, а сейчас просто река, вода, нашего врага, мучившего не одно поколение сплавщиков, больше нет. Все оказывается проще простого, и мы зло переглядываемся.

— Ребята, а вы, знаете, давай в лодку, — вскакивает Савин.

Все поворачивают к нему голову, а я спрашиваю:

— Зачем тебе?

— Рыба, рыба! Зачем! — торопливо объясняет он не мне, а всем сразу, он еще сердится на меня, часы у него все-таки стали, и он убежден, что я испортил часы нарочно, потому что у меня таких нет.

— Рыба обязательно будет. Глубоко рванули, — уже на ходу добавляет он.

Мы садимся в лодку и начинаем бороздить реку все ниже и ниже по течению, вглядываясь в зеленоватую беспокойную воду. Вскоре мы вылавливаем несколько больших гольцов-подкаменков, всплывших в воде бледноватыми брюшками вверх, затем Толька Устюжанин на ходу выхватывает темно-серого разбойника кижуча, серебристые хариусы еще сонно зевают, когда их вытаскивают из воды и бросают на дно лодки. Нас охватывает азарт, и с каждой рыбиной Савин кричит: «Ага! А я что говорил? Ага!» — он мстительно смотрит на меня и хватает сонную рыбу, она в его руках тускло отсвечивает. «Ага! А я что говорил?» Венька Чижиков тоже необычно возбужден, вертит головой и, как коршун, высматривает добычу.

— Кончай бодягу, — заявляет Толька Устюжанин, круто и плавно разворачивая моторку.

— Почему?

— Жаден ты, Савин, черт, всю бы живность себе в брюхо упрятал.

— Она же дохлая! — искренне удивляется Савин и поворачивается к Самородову.

— Денис Иванович…

— А бензин? — обрывает его моторист. — Тебя, что ли, на весла?

Савин сразу замолкает, и Самородов молчит, и мы возвращаемся к стоянке, река чиста, и у берегов ни одного залома, широкой лентой идет по фарватеру лес. Река входит в полную силу, местами берега так раздвинулись, что малейший ветерок поднимает высокую морскую зыбь. Из-под острого носа моторки, когда она наскакивает на гребень волны, двумя высокими каскадами летят фонтаны брызг, лодка приподнимается и смачно шлепает днищем о воду, и Самородов недовольно косится на моториста.

Толька Устюжанин ведет лодку той серединой реки, где течение спокойнее, где мельче и почти совсем нет леса, но на мелководье волны и ветер всегда сильнее. Мне нравится, как идет лодка, в лицо бьет упругий ветер. Мне бы хотелось сейчас остаться одному, лечь в лодку на дно, выбросить рыб и плыть без мотора, без весел, вместе с бревнами куда-то к морю, туда, где чайки, и розовые закаты, и острый запах выброшенных на берег водорослей.

Я сижу на своем месте, за Самородовым, рядом Венька Чижиков, за нами — Савин. Вдоль берега по-прежнему тянутся тальники, залитые наполовину водой, рокочет мотор, и днище лодки все шлепается и шлепается о воду. А потом будет костер, шипение шашлыков и куча рыбьих скелетов на столе. И еще наши разговоры. Когда лежишь на спине и в лицо тебе светят звезды, холодные, крупные, северные звезды, и ты не видишь лица другого, хочется быть откровенным. Мы все любим эти неторопливые, негромкие беседы, когда думаешь вслух и никто не засмеется, какую бы нелепость ты ни сказал.

На стоянке нас ждет неожиданность. Как только лодка притыкается к берегу, выкатывается незнакомый мужичок, невысокий, в кожаных сапогах, в кожаной куртке и с желтым портфелем с оттянутой большой ручкой, профиль у него похож на старое, помятое ведро.

— Тю, — говорит Толька Устюжанин, оглядывая подходившего, и все мы не спеша выстраиваемся на берегу реки и ждем.

Он подходит, перебрасывает портфель из одной руки в другую и начинает торопливо здороваться, и, хотя Самородов стоит посередине, он первым протягивает руку ему, а потом уж Устюжанину и мне.

— Оськин, Оськин, — быстро говорит он, пожимая нам руки, и делает шаг назад. — Ребята, вот здесь, за поворотом, села на мель баржа… — Он глотает воздух, мы ждем, и затем Самородов неторопливо с интересом спрашивает:

— Ну и что? Села, значит? Крепко?

— Ах да, я и забыл, — Оськин хлопает себя по лбу, опять делает шаг к нам. — Экспедитор я, ребята, завозим товар в Мелькино. Воду нельзя упустить.

— Ну и что? — еще с большей насмешкой спрашивает Самородов.

— Помогите, баржу стянуть помогите. — Оськин ловит взгляд Самородова, а тот, отвернувшись, долго молчит.

— Поглядеть надо, — вздыхает он наконец, и Оськин оживает: