Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

У меня здесь на сплаве всего одна-единственная книга, да и то она попала ко мне случайно — ее где-то выкопал Толька Устюжанин. Это «Справочник по гидроэлектростанциям» Кригера и Джестина, и я, когда выпадает свободная минута, перелистываю этот перевод с английского, излагающий опыт американских строителей гидростанций. Впрочем, на это остается не слишком много времени.

Наша работа очень важна — валюта, чистое золото. Лес для Японии — валюта необходима стране. Мы должны сплавить лес вовремя и без потерь, для нас не существует профсоюзных норм, при необходимости мы работаем весь световой день, и руки становятся чужими, чугунными. После этого мы поглощаем пищу в неимоверном количестве, не чувствуя вкуса, и спим глухо, беспробудно, и Самородову приходится нас будить чуть ли не с дубиной в руках. За много лет на сплаве он привык просыпаться с первым блеском рассвета, он не завидует нашему аппетиту и способности спать целыми сутками подряд, он лишь удивляется и длинно матерится, когда Толька Устюжанин, выволоченный за ноги из палатки, по-прежнему продолжает спать. Может, со стороны наша работа и Север и кажутся романтичными, привлекательными, на самом деле это просто очень тяжелый труд — нудный, однообразный, утомительный. Но я все равно не люблю, когда ребята начинают говорить о плане, о прогрессивке. Мне кажется, что об этом не следует говорить — все ясно само собой. Кто много работает, тот должен много есть, о чем тут дискутировать?

Гляжу на берег, наплывающий все ближе, передо мной спина Самородова, лодка движется ходко, и вдалеке, в зарослях молодого тополя, еще белеет наша палатка, видны неровные шесты для сушки одежды.

День теплый, почти безоблачный, солнце высоко-высоко; Устюжанин хлопочет у костра с булькающими походными кастрюлями, он стащил рубаху и, отгоняя комаров, часто хлопает себя по волосатой груди, по широкой, тоже волосатой у позвонков, спине. У него красивое, развитое тело, он весь словно налит силой своих двадцати шести лет, с выпуклыми полукружиями могучей груди, с далеко расставленными лопатками, и я, особенно сейчас, понимаю, почему он так часто говорит о женщинах и почему тоскует о них. Наверное, счастлива будет та, которой он достанется, и еще небось будет им командовать. Мне почему-то кажется, что такие, как он, чересчур добродушны и уступчивы.

Устюжанин, попытавшись снять кипящую кастрюлю, обжигает пальцы, ругается, прыгает кругом костра, затем несется к реке, с маху падает на колени и полощет руки в холодной воде. Все хохочут, я тоже, и только Самородов продолжает чистить селедку, и лишь брови его слегка приподнимаются.

Я давно уже выполнил порученную мне часть дела, вымыл миски и кружки, и вспоминаю свой тихий городок и тихую речку с двумя мостами, по ним всегда гуляет молодежь; через год я уеду к себе, на Смоленщину, найду какую-нибудь работу, женюсь. Можно купить хороший домик вместо старого отцовского, у меня на сберкнижке уже есть немного, да сплав, да еще год, да отпускные за три года… Ого! Я перебираю всех знакомых девчат в своем городке, среди них есть красивые девчата, и нет ни одной, на которой я бы действительно хотел жениться.

Последний раз оглядывая стол, заставленный едой и посудой, Самородов зовет всех обедать, шумно втягивает в себя пахучий пар от свежей вареной рыбы, только что переваленной Толькой Устюжаниным из кастрюли на блюдо. Она большими кусками розовеет на столе аппетитной, дымящейся грудой.

В бригаде нас шестеро, один на той неделе заболел, искупался на заломе в ледяной воде, далеко от палатки. Шел мокрый снег пополам с дождем, и нельзя было быстро обсушиться. Его отправили в больницу с воспалением, и теперь нас на пикете пятеро. Кроме Самородова, Тольки Устюжанина и меня — еще пятидесятилетний, подвижный и ловкий Савин Семен Васильевич и Венька Чижиков — изношенный парень лет тридцати, приехавший в леспромхоз по вербовке всего-навсего несколько месяцев назад и тоже больше молчащий. С ним почему-то мало разговаривали, работу он понимал с полуслова и через две недели, так же как остальные, ловко прыгал по заломам, умел держаться на воде не то что на трех — на двух плывущих бревнах. Сейчас он долго усаживается за стол, потом, навалившись небритым подбородком на сжатые кулаки, начинает следить за руками Тольки Устюжанина, разливавшего суп в глубокие миски.

— Мне половину, — предупреждаю я Тольку.

— Ничего, съешь и полную, — говорит Толька Устюжанин, и Самородов придвигает к себе тарелку и первым начинает есть.

Весь день мы не ели, в желудке становится горячо, от еды сразу пьянеешь.

Самородов ест, как и работает, молча, обстоятельно, неторопливо, ни на кого не равняясь и не примериваясь.

Семен заталкивает в рот куски рыбы целиком и торопливо двигает всеми челюстями, как будто боится погони. Венька ест нехотя и осторожно, а Толька Устюжанин смачно обсасывает кости и с удовольствием громко сплевывает их прямо на землю.

— Не пакости, — говорит Самородов, хмурясь.

— Чего?

— Не пакости, говорю, самому жить тут.

— А-а, все равно через два дня перебираться, — огрызается Толька Устюжанин, но теперь начинает складывать кости на стол, как все остальные.

Самородов наливает себе в тарелку второй раз, Савин тоже. Движения становятся все более вялыми, хочется спать, разговоров почти совсем не слышно. Лишь Самородов, наевшись, говорит внезапно, ни к кому не обращаясь:

— Как там теперь мой пострел?

— Ничего, Денис Иваныч, малый у тебя привычный, — Савин обтирает губы. — Жениться тебе надо, Денис Иваныч, ей-ей, я на пять годов тебя старше, не век тебе вдовцом быть, женись. Хочешь, бабке своей скажу, найдет тебе хозяйку. И у Васятки мать будет, и тебя будет кому зимой-то в постели погреть. Хочешь? — спрашивает он, близко придвигая свое припухшее от укусов комаров лицо к Самородову.

— Отстань, Семка, не сопи.

— Добра тебе хочу, к старости-то Васятка вырастет, взмахнет крылушками, только ты его и видел. А ты и будешь кукуем холодным медведить. А я тебе добра хочу, ты мне поверь.

— Не верь, Денис Иваныч, — дружески вмешивается Толька Устюжанин. — Баба, она молодому нужна, к старости ни к чему она. Пенсию схлопочешь, проживешь за милую душу.

Они теперь будут долго курить, Савин уже достал свой портсигар, которым он всякий раз хвастает и говорит, что портсигар подарил ему большой чин, чуть ли не сам министр лесной промышленности, когда он пять лет назад спас его от верной гибели при переправе на оморочке через Игрень. Видать, сегодня работы в самом деле не будет и можно где-нибудь, в тихом местечке, поваляться, погреться на солнышке.

Метрах в двадцати от палатки я собираю охапку прошлогодней, пахнущей сухой пылью травы и, стащив тяжелые резиновые сапоги с высокими голенищами, ложусь навзничь, с наслаждением шевеля отсыревшими пальцами ног — их сразу охватывает прохладой, и они постепенно начинают нагреваться.