Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Не знаю, — сказал он, внезапно чувствуя, как где-то глубоко шевельнулась глухая печаль о том, что все прежнее больше не повторится для него, и будет какая-то совершенно иная жизнь, и в этом Ирина права.

Над избушкой, седой от мороза и от солнца, поднимался волнистый столб дыма; он тянулся высоко вверх и бесследно исчезал где-то в бездонной голубой выси, насквозь пронизанной и щедро, до краев налитой искристостью зимнего солнца, и от этого было ощущение свежести, и широты, и нескончаемости всего, что было вокруг.

В светлой лужице у гранитного валуна стояло, искрилось солнце, оно било в глаза. Нащупав осколок камня, я бросил его в лужицу, солнце брызнуло, исчезло. Было жарко, только от реки шла прохлада, дым костра у стоянки, где Толька Устюжанин готовил обед, белесо поднимался вверх над тайгой и сопками. Мы недавно вернулись, раздергивали километрах в пяти вверх по Игрени залом, и сейчас тело отдыхало от непривычной работы. Денис Самородов, наш бригадир, острил у палатки багор.

Вж-жик! Вж-жик! — деловито взвизгивал в его руках широкий рашпиль.

Игрень разлилась, затопила пологий правый берег в густых тальниках, над нами кружила крупная, чернокрылая чайка — я еще не привык к ярким северным краскам, к местным названиям и птицам, не привык и к людям в своей новой бригаде.

Бригадир с мотористом — старые сплавщики, мы, все остальные, — из Игреньского леспромхоза и пошли на сплав в первый раз по собственному желанию — проплыть до самого устья Игрени, до океана, показалось нам заманчиво после долгой северной зимы, изо дня в день проводимой в тайге на валке и трелевке. Впрочем, и Тольку Устюжанина и бригадира Самородова все мы хорошо знаем, и они нас тоже: сплаврейд и леспромхоз — один населенный пункт, а дом Самородова рядом с нашим общежитием, его сынишка Вася часто торчит у нас и в свои тринадцать лет жадно набирается нашего двадцатипятилетнего опыта. Если об этом кто-нибудь вовремя вспоминает, мы выставляем Васю за дверь и делаем это изобретательно и необидно. Сынишка Самородова добрый мальчуган, в отца — рыжий, с мучнистым большим лицом, как-то увидел их вместе, два лица рядом, маленькое и большое, одинаково белые и мучнистые, и был озадачен их поразительной схожестью, и подумал, что такие похожие на отцов дети, вероятно, родятся у могучих, здоровых натур.

Вж-жик! Вж-жик! — неприятно поет рашпиль, прохаживаясь по острию багра; в руках у Самородова, с утолщенными суставами пальцев, в рыжих крупных веснушках, всегда все спорится. Такие обстоятельные, спокойные, неторопливые руки должны любить женщины.

Деньги на продукты у нас артельные, ими распоряжается Самородов — все на пикете ему верят, но он тем не менее время от времени отчитывается перед бригадой и долго пыхтит над тетрадкой, слюнявит химический карандаш, и тогда губы у него становятся лиловыми. Если денег перерасход, Самородов недовольно морщится и ворчит, что брюхо человека съедает, сколько ни горби, все мало, как в пропасть валится, и все следов нет. А если денег излишек после недельной ревизии, Самородов подходит к нам оживленный, на широком белом лице его довольная плутовская улыбочка, она прячется у него в морщинах у глаз — как они лягут, такое и будет выражение, улыбка или гнев, или насмешливое спокойствие.

— Ну, хлопцы, с нас причитается! — объявлял он, и все мы уже знали, что есть экономия денег за неделю и эти деньги отложат, чтобы потом, когда выпадет свободная минута, съездить к ближайшей торговой точке купить там спирту и продуктов.

Я новичок на Севере, к спирту не привык, и, хотя Самородов знает, что я не буду против, он всякий раз спрашивает:

— А ты, Тюрин, не против?

— Да нет, Денис Иваныч, как бригада, так и я. Отчего же против?!

Я улыбаюсь как можно веселей, потому что знаю, что сейчас начнутся беззлобные, едкие шутки. Я не пью спирту, и они все грозятся непременно меня выучить и беззлобно посмеиваются, а Самородов все посматривает своими спокойными синими глазками, точно примеривается:

— Нам, Тюрин, чужого не надо… Только какой ты сплавщик, Тюрин, если спирту не пьешь?

— Да, Денис Иваныч, я — что? Душа не принимает.

— А зачем говоришь, как бригада, так и я? Если как бригада, пить должен, нам твоего не надо.

— Брось их, Сергей, — вставляет Устюжанин, посмеиваясь. — Ты моего совета слушай. Ты понемногу начинай, с пятидесяти грамм начинай.

Была пятница, мы, как всегда, встаем рано, пьем ледяную воду в реке, полощемся, а после завтрака едем осматривать свой участок. Мотор тарахтит по широкой пустынной глади реки, работы на заломах много, от комарья вздулась шея, багор оттягивает руки.

По реке плывут желтовато-грязные шапки рыхлой пены.

— Надо бы прежде всего вверх смотать, — говорю я Самородову, глядя на реку, — лесу что-то мало идет.

— Ничего, не лезь поперед батька в пекло, — недовольно отвечает Самородов. — Сегодня нам по всем правилам бы выходной. — Самородов, нахохлившись, умолкает, выставив прямо на ветер широкий нос, заметно раздвоенный на кончике.

Мы осматриваем свой участок вниз по реке и очищаем застрявший лес. Все почему-то решают, что на сегодня хватит, хотя понимают, что завтра это выйдет боком — работы будет вдвое, втрое, вдесятеро. Говорю об этом один я, остальные молчат.

— Сейчас приедем, костерик, шашлычок из кеты, как он, того, расшипится, раскраснеется на огоньке, зарумянится корочкой, — прищелкивает языком Толька Устюжанин, меняя курс и обгоняя плывущий старый тополь, вывороченный с корнями. — А потом на бабий дух потянет.

— Молчи ты, окорок, — неохотно цыкает на него Самородов.

Толька Устюжанин замолкает, шумно вздыхает и словно между прочим спрашивает:

— И отчего ты баб не любишь, бригадир? Дело-то больно сладкое, проснешься ночью, подумаешь, э-эх ты, доля человечья, хороша стерва!

Устюжанин на корме у руля, а Самородов в носу возле плетеной корзины с рыбой, которую мы по пути купили у рыбаков. Я вижу, как от последних слов Устюжанина у бригадира напрягается затылок. Я молча оборачиваюсь, выразительно гляжу Устюжанину в глаза.

— Чего? — спрашивает он меня и смеется, и его смех тонет в рокоте мотора, я вижу его крупные зубы, и мне хочется вытолкать его из лодки, пусть бы прохладился.

Толька Устюжанин мне нравится больше других за открытый нрав, за веселость, мне очень бы хотелось с ним подружиться, но мешает моя проклятая робость. Она мне часто встает поперек дороги. Иногда я себе поражаюсь, как это я очутился здесь, на этой дикой северной реке? До противной слабости в теле мне хочется иногда услышать русскую деревенскую речь, увидеть тихую русскую зарю, русский лес, стадо коров на лугу, услышать мягкий привычный говор, увидеть, как воробей носит в щель под крышей перья и всякий мусор, устраивая свое гнездо, а до срока договора еще го-о-од! — еще целый год! Правда, эти неожиданные приступы тоски случаются все реже, но я с удовольствием съездил бы сейчас в какой-нибудь большой город, во Владивосток, например, или в Хабаровск.