Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Не надо, спи, — сказал Вениамин Петрович с тихой ненавистью.

— Перед жаром растереть лучше.

— Я же сказал — не надо. Спи, — повторил Вениамин Петрович мягче, опасаясь, что она и в самом деле встанет, а ему, как никогда, хотелось сейчас быть одному; прихватив бутылку, он на цыпочках прошел в другую комнату и бесшумно притворил за собой дверь. Глоток спирта заставил его задохнуться, и только потом он подумал, что нужно было запить водой, и вытер невольные слезы. «Вот гадость», — поморщился он, мучительно двигая шеей, и, несмотря на отвращение, глотнул еще раз. С отяжелевшей сразу головой, он поставил бутылку на подоконник, прилег на старое свое место, на диван.

Близилось утро, еще больше потемнели и почти слились со стенами окна, они теперь скорее угадывались, чем различались. Хотелось спать, и он, пересиливая сонливый дурман, начал считать до тысячи и, перевалив за четыреста, сбился. Полежал не двигаясь, представляя бесконечную вереницу ползущих по небу облаков, и вспоминая свою жизнь, и отчаянно жалея себя за неустроенность и за то, что у него такая неприятная, больная жена и нет детей, и что ему приходилось всю жизнь изворачиваться, чтобы отстоять себя и свое место, и что судьба не дала ему такого размаха, как, например, тому же Головину, человеку с чудинкой, и что все это плохо и он не знает, что дальше делать.

И потом вдруг он начал спорить с Головиным так, как если бы тот был живой и находился рядом, он спрашивал, выслушивал его ответы, горячо возражал, и ему порой казалось, что это идет один из самых обычных разговоров в кабинете директора, и ничего ровным счетом не изменилось, и Головин по-прежнему на своем месте.

Вениамин Петрович спорил и доказывал, что его правда ближе людям, понятнее, нужнее, как правда необходимости, он видел знакомый упрямый взгляд Головина и закипал все больше. И потом что-то случилось, и ему стало до одури жутко, и лицо вспотело; ну что за нелепица, это же ни в какие ворота не лезет, подумал он, сильно прижимая ладонь к тому месту, где ныло и никак не могло успокоиться сердце.

Заснул он только под утро, совершенно измученный, растерянный, и во сне очень жалея себя.

Ирина накинула на плечи старый, вытершийся материнский платок, он уже совсем не грел и был дорог лишь как память; ей именно в эту минуту хотелось, чтобы рядом был кто-то другой, близкий, более свой, и она, невольно взглянув на фотографию Александра на стене, с внезапным отчуждением подумала, что зря впустила этого человека в дом, сидит с ним и разговаривает; Вениамин Петрович, перехватив ее взгляд, мягко и понятливо улыбнулся.

— Скучаешь?

— Скучаю, конечно, — отозвалась она коротко и просто, показывая тем самым свое нежелание вдаваться в подробности.

— Архипов хороший парень, мы с ним, как выяснилось, из одного города родом — из Смоленска, — сказал Вениамин Петрович. — Я это недавно узнал. Одно время, бывало, гляжу на него и думаю, что знакомое лицо. Будто видел когда-то, давным-давно, да разве вспомнишь… Я на родине лет пятнадцать не был, все собираюсь, да не соберусь. Уже и не осталось там никого, а тянет. Родина. Во сне иногда вижу отцовский домик, липы кругом, одна — старая, высокая, со сломанной вершиной, молнией ее как-то повредило. И на ней гнездо аиста, у нас их черногузами зовут, а внизу в гнезде воробьи селились. Чирикают, суетятся. Любил я мальчишкой за воробьиными яйцами лазить. Как-то аисты чуть не сшибли, и отец вдобавок за уши оттаскал… Смешно. Ну да это все прошлое, просто занесло меня не в ту сторону. Хотя я и зашел посидеть, поговорить, спрошу, думаю, может, какая помощь нужна, совет.

Слушая, Ирина заставляла себя вежливо улыбаться и внимательно следила за проворными пальцами Вениамина Петровича, бегавшими по скатерти; изредка она поднимала глаза выше — к его лицу, и в такие моменты Вениамин Петрович дружески кивал ей и казался проще и моложе. Он был собран и спокоен, но его необычная разговорчивость заставила Ирину насторожиться, и чувство настороженности скоро переросло в тревогу, она уже когда-то испытывала точно такое вот состояние, только не могла вспомнить, когда это было.

Вениамин Петрович слегка наклонил голову, и она сразу вспомнила собрание перед самым пожаром, душный и дымный клуб, набитый людьми, выступление отца, появление главного инженера, Александра и то, как он смотрел на Почкина, растерянно и бессильно. Так вот когда это было, подумала она с облегчением, тот же самый наклоненный острый череп, то же щемящее чувство тревоги. Пусть с тех пор все изменилось, много воды утекло, и можно многое понять: и согласие нового директора на организацию курсов лесоводства, и его неожиданный ночной приход, и то, что он никогда не упоминал о своем предшественнике плохо, — но пересилить в себе отношение к этому человеку трудно и, наверное, невозможно, все-таки хорошо, что есть память.

У Вениамина Петровича было желтое от бессонницы лицо, и Ирина равнодушно отметила это про себя.

— Спасибо, Вениамин Петрович, за внимание, — сказала она, свободнее откидываясь на спинку стула. — Мне ничего не нужно, все есть, я ведь работаю — хватает. А у вас как дела?

— Как у всякого директора. Тебе такая жизнь больше других знакома. Стоп… Какой олух!

Вениамин Петрович достал из бокового кармана сложенное вдвое письмо.

— Вот, возьми, пожалуйста, — сказал он, понижая голос. — Заговорились, а ведь, собственно говоря, о самом главном чуть не забыл. Ты прости, вскрыть пришлось, на конверте-то указано просто директору. Раскрыл — и оказалось, не мне. К общему нашему сожалению, не дожил Трофим Иванович.

Ирина быстро пробежала короткие, скупые строки и, не отрывая глаз от письма, опустила его на стол. Проект отца в Совете Министров! Она не слышала больше слов Вениамина Петровича, и у нее были прозрачные и неподвижные глаза.

— Что с тобой, Ирина? Успокойся, — услышала она голос Вениамина Петровича и горько шевельнула губами. «Успокоиться?» — подумала она. Да ведь она спокойна, как никогда, спокойна и как-нибудь сама во всем разберется.

— Не надо, Ирина, — в голосе Вениамина Петровича были усталость и грусть. — Я тебя понимаю, отец вспомнился, всю жизнь человек боролся и не увидел победы, но ведь не всякому, Ирина, случается победить и после смерти. Это тяжело, я понимаю…

Вениамин Петрович умолк на полуслове, очень уж прямо глядели на него угольные, до черноты, глаза. Нет, она, кажется, была непохожа на Головина ни лицом, ни характером, но это был его насмешливый и тяжелый, слегка задумчивый взгляд. И она, кажется, не столь терпима, как отец, такие не умеют прощать: за тонким росчерком бровей и девичьим румянцем угадывалось нечто большее, чем обычное волнение, и нужно держать себя осторожнее. Вениамин Петрович, жалея о своем приходе, вспомнил свою веснушчатую, сдобную и болезненную жену и неожиданно остро позавидовал Александру. Он понял, что Ирина не верит ему, старается верить и не может, и он сейчас под ее пристальным взглядом точно голый проситель с протянутой рукой. Он не привык стоять с протянутой рукой и никогда не станет этого делать, нужно встать и уйти, приказал он себе, это будет самое лучшее. И в любом другом случае он бы не стал ждать ни одной минуты, но сейчас слишком далекий вышел разговор, и потом, их было только двое, девушка не из болтливых, и откуда может стать известно, о чем говорили два взрослых человека?