Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Она замолчала и увидела его лицо, растерянные, злые глаза. И ей представилась почему-то ночь над сопками и тайгой и то, как невероятно холодно сейчас где-нибудь высоко в сопках, и она подняла плечи, вздрагивая, и, не выдержав, торопливо шагнула к нему, прижалась.

— Поцелуй меня, — попросила она, зажмуриваясь; он почувствовал у себя на шее ее сухие, теплые ладони и долго не мог отпустить ее, все зло прошло, он лишь на мгновение удивился, что всего минуту назад был так зол; Галинка подняла глаза и, жадно, подробно оглядывая все его лицо, как бы стараясь запомнить его навсегда, заплакала, тут же осторожно вытирая слезы кончиками пальцев.

— Тебя так никто больше любить не будет, Паша, — сказала она с какой-то горькой гордостью в себе и с радостью. — Тебя так никогда ни одна женщина не полюбит. Сегодня ты что хочешь делай со мной, я сама сегодня так хочу, а с тобой я не поеду. Ты потом сам пожалеешь, если я соглашусь, а я уже этого не смогу, я лучше здесь сразу останусь. Все равно никогда до тебя не дотянусь, в Москве столько разных, найдешь…

— Неправда, — глухо сказал он, — ты уже сейчас все чувствуешь, все лучше многих понимаешь.

— Не надо, Паша, ты, как пьяный, совсем по-другому говоришь.

— Я и завтра и через сто лет буду так же говорить, потому что я так думаю, потому что так надо, это ведь истина, пойми! — воскликнул Косачев, опять чувствуя в ней как бы стену, которую ему нельзя было пройти; все эти неожиданные сумасшедшие приливы в самом себе ослабили его, и он отпустил ее, пошел и сел к столу. Возможно, так и должно было случиться, тупо подумал он, то, что он увидел, пережил и нашел… Что ж, и за это можно благодарить, даже если ничего не получится, а он уже уверен в душе, что не получится, и Галинка останется только в его памяти вот такой, как сейчас.

Он был и рад этому откровению и не мог с ним мириться, какая все это ерунда, думал он с тупым отчаянием, ведь мы же нужны друг другу, и когда я это понял, она от всего отказывается. Или я законченный дурак и ничего не понимаю, или в самом деле ничего не стою, но ведь это не так, я знаю, что это не так.

И он еще раз попытался ей все объяснить, говорил много, и долго, и путано, говорил и видел, что все напрасно, что она не хочет понять его.

— Ну что ж, — сказал он, наконец, с горькой иронией к себе. — У каждого человека бывает свой час, и, возможно, сегодня мы его упустили оба.

— Мы не дети, Павел, — торопливо возразила Галинка. — Мне нечего делать в твоем мире. Буду белая ворона. Давай лучше вино пить, устроим себе отвальную, нам хорошо было вместе, давай это и отпразднуем. Ох, как мы сегодня отпразднуем это дело, Павел, сам бог нам велел…

Из ее рук выскользнул стакан и с мелким звоном рассыпался по полу, и они медленно встали, опять друг против друга, ничего больше не говоря, слов больше не было, да они были и не нужны.

Ирина прошлась по комнате, прислушиваясь, подумала, что вот и еще неделя пролетела и мало что изменилось, в доме по-прежнему ни звука. Нет, сказала она, к человеку не сразу приходит полное чувство утраты, вот был отец, и нет больше, и никогда не будет, остались лишь его комната, вещи, бумаги, книги. Изучение проблем лесохозяйства и пути его усовершенствования, лесовосстановление на гарях и вырубках, рациональное использование богатства тайги, все очень просто и буднично, все рядом, но в чем все-таки заключался просчет отца? Ведь это общенародная проблема, и ею должны проникнуться все. Да, конечно, большинство лесозаготовителей смотрит на тайгу, как на некую бесконечность: пили, вывози, всем хватит, да еще и останется, и вот после того, как в пятьдесят первом году был отвергнут проект, отец совершенно ушел в себя. Помнится, он тогда сказал, что одному воз с места не сдвинуть…

Только вправе ли она так строго судить отца? Может, он видел что-то другое? Как она мало, оказывается, знает, а чтобы сделать в жизни хоть немного полезного, необходимо знать. А может, и ничего нельзя сделать? Не ей тягаться с отцом, вот, говорят, обсуждение проекта в обкоме опять откладывается, и в точности ничего пока не известно.

Ирина остановилась перед фотографией отца той поры, когда он был молод: на нее со стены глядел человек примерно одного возраста с Косачевым, в гимнастерке без погон, с темным шрамом на подбородке, отца только что комиссовали из армии после ранения, и даже ее, Ирины, в тот год еще не было.

Большой пустынный дом по вечерам производил угнетающее впечатление, и она его начинала бояться. Был отец — умный и серьезный человек, и нет его, и некому что-либо подсказать в трудные минуты, и Саши нет. Хорошо, что ждать его осталось не так много, через два дня открывается зимний аэродром и прилетает первый самолет, она уже получила телеграмму.

Ирина прошлась по комнате, поправила перед зеркалом волосы, присела к столу. От легкого движения стопка писем на столе рассыпалась, оказывается, у отца была большая переписка, подумала она, писали и рабочие, и старые институтские друзья, и товарищи-фронтовики, и многие письма было интересно читать, потому что отцу писали не только о лесе, были чудаковатые и злые письма; в одном из них с фантазией больного описывалась предполагаемая атомная война и спрашивалось: зачем насаждать леса, если все на земле стоит перед концом? Ирина не знала, что бы ответил отец, это письмо совершенно ее расстроило и оставило неприятное чувство, и она возвращалась к нему снова и снова, пытаясь представить себе автора, некоего Белянкина из Свердловска. Наверное, желчный низенький человечек, думала она, с убогой философией верующего, и все у него от бога, зло и добро, думала она, и противодействовать чему-либо — грех. Впрочем, все это ерунда, вероятно, случайный человек с жалкими, убогими мыслями. Сама-то она уже хорошо знала, что стоит опустить руки, и на тебя навалится все темное, таящееся до поры до времени в закоулках жизни.

Собрав письма в аккуратную стопку, она туго перевязала куском серой тесьмы и положила в нижний ящик стола, затем стала ходить по комнатам, раздумывая, что нужно сделать к приезду Александра; у нее впервые возникло желание все переставить совершенно по-новому, пусть он и в этом сразу почувствует перемену в их жизни.

Стол вот сюда передвинуть, думала она, а кроватей у них будет две, и поставит она их рядом. Еще нужно накупить книг побольше, можно будет выписать Толстого, Тургенева, Саша почему-то особенно его любит.

Ирине показалось, что на крыльцо кто-то взошел, и она удивленно взглянула на часы: было почти двенадцать. Она удивилась еще больше, когда в дверь решительно постучали, и она увидела на пороге Почкина, болезненно разрумянившегося с мороза, в теплом кожаном пальто, в обшитых кожей зимних сапогах, Ирина почему-то прежде всего обратила внимание на его сапоги.