Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Косачев достал сигареты, мундштук.

— Заговорились мы с тобой. Ты знаешь, чего-то мне хочется, а чего? Ты не в курсе?

— Чаю? — улыбаясь, спросила Ирина.

Косачев чиркнул спичкой, встал рывком и подошел к столу, где стопкой лежали книги по лесоводству и лесоустройству, и стал перебирать их, как-то брезгливо и недовольно откладывая одну за другой и задумчиво щурясь.

Ирина следила за ним, и ей было неловко от его равнодушия.

— Каждому свое, Павел Андреевич, — сказала она враждебно, и он, быстро взглянув на нее, прочитал:

— П. В. Васильев. «Развитие лесного хозяйства и лесоэкономической науки в СССР». Ишь ты… Что сие значит, глубокоуважаемая Ирина Трофимовна? «Леса, лесопромышленность и лесное хозяйство Северогорского края…»

— Книги отца, — сказала она тихо, поставив чайник на стол. — Понемногу начинаю разбираться в его делах и замыслах, тоже свой мир. Начинаю понимать, действительно большое дело.

— Я слышал, у тебя собирается молодежь… Проектом Трофима Ивановича занимаетесь?

— Да, спорим… Может быть, на днях обсудим наши предложения с парткомом — организовать курсы лесоводства. И директор согласен.

Она почувствовала, что он не слушает, думает о другом, может быть, о Москве, и ей представилась долгая-долгая дорога; как это далеко, Москва… Интересно, на самолете он полетит или поедет в поезде? Она бы самолет выбрала, белые просторы, белые облака, удивительно голубые рассветы — отец рассказывал.

— Как всегда, покрепче, Павел Андреевич? — спросила она.

— Мои привычки меняются туго, Ирина. — Взяв стакан, он отхлебнул, пробуя, и сказал: — Хорош… Люблю чай, душу смягчает, особенно с мороза. Это я здесь привык к чаю.

— Я для вкуса добавила немного шиповника, меня Павлыч научил. Вот берите варенье, тоже свое — голубичное. Остались бы здесь, ягоду летом собирали бы. Берите больше, не стесняйтесь.

— Что ты, Ирина, я не страдаю таким чудовищным пороком, за кого ты меня принимаешь? Я давно не школьник, и сие, вероятно, не так весело.

Она промолчала.

— Грустно, — сказал Косачев, глядя в стакан. — Уезжать грустно, Иринка-былинка.

— А вы оставайтесь, Павел Андреевич.

— Нельзя, не могу остаться, Ирина.

— Значит, не грустите, к нам всегда можно вернуться.

— Конечно, истина всегда глаголет устами младенца. И все-таки грустно. Все как-то слишком быстро проскочило, и я ничего не успел понять. И себя не понимаю, и тебя. Вот вы поженитесь с Сашкой, ну, а дальше что?

— Жить будем, что же еще? — сказала она с некоторым удивлением. — Вот только я одного не могу решить, после отца мне словно чего недостает, вы знаете, непривычно получается. Может, уехать отсюда надо, но как подумаю… От могил нельзя, наверное, уходить.

— Могилы, жить, — сказал Косачев, отодвигая от себя стакан с чаем, и, встав, прошелся по комнате. — Красивые слова, Ирина. Вот ты сейчас сказала «жить будем», а ведь это многое, и ребенок может появиться, а там пеленки пойдут, их стирать надо. Честное слово, Ирина, я больше для себя сейчас говорю, больше всего боюсь такой жизни, когда, хочешь — не хочешь, все сводится к этому проклятому быту, я его терпеть не могу.

— Можно подумать, вы таким сразу на свет появились, Павел Андреевич, вот как сейчас. И пеленок не было, и стирать их не надо было. Я, конечно, не знаю столько, как вы, как-то не задумывалась до сих пор о жизни… Ну что о ней задумываться было — отец, все готовое… Да ведь в ней, наверное, свой порядок вещей есть. Вот и дети, пеленки…

Отставив чашку с чаем, она положила руки на стол и в упор, с интересом поглядела на Косачева.

— Павел Андреевич, — спросила она, — я о другом подумала. Можно? Конечно, это не мое дело… вы один уезжаете?

Он ждал этого вопроса и, прищурившись, молча смотрел перед собой, вот оно, опять то самое, и теперь он с мучительной внутренней просветленностью видел: самое настоящее, убежденность пришла неожиданно, но была подготовлена всем, и он, прежде чем ответить, долго молчал. Здесь и есть причина, и объяснение, и неприкаянность последних дней, когда уже не могла помочь работа.

Он прошелся по комнате каким-то напряженным, настороженным шагом, словно по неспокойной палубе корабля, и сам подумал об этом; да, да, сказал он, впереди были огни гавани после долгих месяцев в зыбком океане, после тысяч километров тревог; и вот — гавань, успокоение знакомых вещей после усталости штормов, после подавляющего величия океана. Земля, гавань… Он почувствовал себя именно так — истосковавшимся по земле матросом, это было непривычное, больное и дорогое чувство, он остановился у плиты и стал пристально ее рассматривать.

Да, это так, сказал он, матрос думал, что подходит к знакомой бухте, и увидел перед собою все чужое и неизвестное и, вероятно, поэтому еще более волнующее и зовущее. Другие очертания берега, незнакомый голос, неожиданное расположение сигнальных огней. Но приставать все равно нужно, необходимо, трюмы пусты, и уголь кончается, и воды вчера выдали по последней кружке, и запасы хлеба пора пополнить.

Все было отдано работе с тех пор, как он перешел на квартиру к Галинке, и никто не побеспокоил его даже намеком. А чем он платил? Только принимал как должное; уходя, возвращался в убранную комнату, садился за накрытый стол и думал только о своем, только о себе. Женщина окружила его заботой, но ни разу не позволила приблизиться настолько, как раньше.

Подойдя к столу, Косачев неловко сел; Ирина налила ему свежего чая, и он еле заметным движением поблагодарил ее, продолжая думать о своем. Ему нечего было ответить Ирине, что бы он ей сейчас ни сказал, было бы ложью, и он ушел неожиданно, так ничего и не сказав, и девушка, размешивая варенье, долго глядела на дверь.

Луна была широкая и круглая, как поднос, и хруст снега под ногами рассыпался по всей улице. «Вот это мороз», — подумал Косачев, хватаясь то за щеки, то за уши. Добежав, он торопливо хлопнул калиткой, затем дверью.

— Как раз вовремя, — сказала Галинка. — Видать, все родные живы.

Она ничего не спросила, подала веник обмести ноги и, глядя спокойно и ясно, позвала к столу, в простеньком цветастом халатике, открывавшем шею и немного грудь, она была по-домашнему теплой и вызывала тайное чувство желания.

— Мороз какой…

— Да… А ты что без шапки гуляешь? Потерял?

Косачев бросил веник в угол и выпрямился, почему-то вдруг захотелось повернуться и выбежать обратно в мороз. Неужели она спокойна и ничего не чувствует?

«Щелк! Щелк!» — услышал он, повернул голову и увидел старуху, коловшую сахар, он знал, что она его не любила, но только теперь, по ее сухой и прямой спине, прикрытой теплым шерстяным платком, почувствовал, как велика ее ненависть к нему; она ведь и терпела его только ради дочери и была бессильна что-либо переменить; ведь он сколько раз пытался хоть как-нибудь наладить отношения с ней и всякий раз отступал, и у него уже само собой при виде старухи начиналось раздражение.