Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— А что это вы, Павел Андреевич, без шапки ходите? — спросила она. — Ведь так и простудиться недолго.

— А сама? — удивился он неожиданному вопросу. — Тоже не очень кутаешься…

— Обо мне нечего говорить, что я, — возразила она просто. — А вот вы… Вы что-нибудь большое, хорошее еще сделаете, вам беречь себя надо. У вас, наверное, все на лад идет — вон вы какой веселый. Хотите, сейчас чай будем пить?

Косачев подошел к плите, протянул руки к огню.

— Хорошо…

— Морозы в этом году. Я смотрела — к вечеру сорок.

Она пошла в другую комнату, принесла стул и поставила его поближе к огню.

— А у тебя как дела, Ирина?

— Помаленьку, Павел Андреевич.

— А я скучаю по Москве, скоро думаю ехать… что ж, пора пришла, здесь ничего не поделаешь… — Оборвав, он задумался, точно пытаясь вспомнить что-то забытое и важное; Ирина, поглядывая на него, тихо ходила по комнате, накрывала на стол.

— Что талант, — неожиданно сказал Косачев. — Конечно, чтобы творить, нужна одаренность. И кутать его — значит губить талант, Ирина, это живое кипение жизни, все ее противоречия в нем, в этом так называемом таланте. Если хочешь, так это совесть и голос времени, его дух. И беречь талант можно только одним — трудом. Талантливый человек — всегда великий труженик, он берет, но он и отдает, сколько много он должен отдавать! Эх, Иринка-былинка! Можно быть талантливым и несчастливым, вот в чем вопрос.

— Не знаю. По-моему, талант — всегда счастье.

— Прости за комплимент, Ирина, ты прелесть.

— Я не шучу, Павел Андреевич, в вашем мире, наверное, так интересно.

Косачев с любопытством взглянул на нее, уселся удобнее.

— В нашем мире, как и везде в жизни, Ирина, — сказал он с неожиданной простой и доброй улыбкой. — И хорошее есть, немало и дурного, наша жизнь повернута к тебе полированной поверхностью, вроде бы и ни одного изъяна. У нас некоторые бороды отращивают, прикрывают ими творческое бессилие, например.

Вспоминая, он засмеялся глазами, все-таки Ирина — ребенок, подумал он, и пока ее представления о жизни трогательно просты и наивны, ей можно и позавидовать по-хорошему, ведь таким, как она, уже нельзя стать.

— Хочешь, Ирина, я расскажу тебе одну историю, из нашего мира, как ты говоришь. Я рано выделяться начал, помнится, в первом классе учителя хвалили мои рисунки, и стишки в стенной газете сам Пал Палыч отмечал — наш директор, такой академичный, серьезный старик. К седьмому классу я был уже гордостью школы, публиковался в «Пионерской правде», а мама меня иначе и не называла, как наш маленький Рубенс. Ради меня она изучала классику и, конечно, понимала ее настолько по-своему, что я даже мальчишкой не мог удержаться от улыбки. Читать живопись тоже дано не каждому. Мама не сердилась. Она погибла под Ленинградом — хирургом была…

Косачев словно спохватился и торопливо спросил:

— Тебе интересно, Ирина?

— Очень, Павел Андреевич.

— Вот… Не знаю, в какой мере повредили мне все эти «ахи»… Наверное, очень. Дело в другом. Друг у меня был, такой тихий, скромный, маленький, женился рано и характер проявил — вопреки воле родителей, даже порвал с ними. Кроме своей жены, ни одной женщины больше не знал, святой человек. Это уже потом. А в школе мы с ним дружили. И представляешь, я только взрослым осмыслил, как и почему началась наша вражда. У него оказалось дикое, какое-то восточное себялюбие. Сидели за одной партой, играли в одном дворе, и вдруг меня сам Пал Палыч на собрании превозносит и корреспондент «Пионерки» фотографирует. Ты представляешь? Я тогда не замечал, ну, как-то постепенно отдалились друг от друга, разные дороги — я журналистикой увлекся, он в университет. Встречал я его имя в газетах — пописывал кое-какие статейки о живописи, о театре. А лет пять назад открывается дверь, гляжу — он. Сразу узнал: тот самый Ваня Вешкин, с бородкой, знаешь, такая кудрявенькая, а-ля рус, и конечно же, теперь Иван Васильевич. Ну, так и так, здорово, как жизнь? Женился? Врешь! Дочка? Удивил, брат! Ну садись, выпьем за встречу. Рассказывай. Долго болтали, вспоминали, потом он небрежно так говорит: «А я, Павел, тоже помаленьку пишу. Вот посмотри, если у тебя время есть».

Подает мне натюрмортик — «Восточные фрукты» назвал, и еще что-то — кажется, «Студент». Этакое разбросанное что-то, вроде дикобраза. Ты представляешь, настолько бездарно и беспомощно, я думал, шутит. Захохотал я, не выдержал. «В какой начальной школе, — говорю, — отыскал?» Поднял на него глаза и оторопел. Ты когда-нибудь встречала взгляд змеи? Нет? Я тоже, потом уже в зоопарке пригляделся, точно такие глаза — темные, холодные и злые. Забрал он свои творения и ушел, даже слушать не стал, только в дверях остановился и бросил: «Хорошо, Косачев, благодарю, ты обо мне, надеюсь, услышишь в свое время!» Вот это, думаю, да! Чешу в затылке. Ты, Ирина, знаешь, что самое страшное на свете?

— Наверное, атомная война.

Косачев, от души смеясь и делаясь от этого моложе, сказал:

— Нет, Ирина, атомная война пустяки в сравнении с разъяренным графоманом, страшнее и представить ничего нельзя.

— Весело с вами, Павел Андреевич. А что все-таки дальше?

— Ничего особенного. Конечно, ничего он не написал, но, где бы ни привелось, он обо мне гадости говорит — одним словом, уничтожает. Святая ты душа, Ирина, зависть — великая сила, она даже мелкого человека может на самую вершину выдвинуть, она у него словно какие-то дремлющие силы к действию возбуждает. И такое наблюдается, Ирина.

— Я, кажется, слышала — Вешкин…

— Да, да, тот самый, вешки, рейки, столбовой путь, он по радио часто выступает, пропагандирует Микеланджело, Рафаэля, Ван-Гога! И некоторых нынешних западников. Своих он только ругает, правда, ему еще не дают развернуться вовсю, но он надеется.

— И правильно делают. А вы говорили, Павел Андреевич, ведь интересно очень. Вот вы смеетесь — значит, вам он не так уж страшен.

— Не знаю, — задумчиво сказал Косачев. — Впрочем, в жизни иногда очень интересно получается. Вот смотри, я уже давно и забыл о том, что рисовал когда-то, чего в детстве не бывает. И поют, и рисуют, а потом все куда-то исчезает, остается самый обыкновенный человек. Инженер, слесарь, машинист. И со мной то же самое получилось, обыкновенный газетчик. А вот он, этот мой товарищ, от того, что я когда-то рисовал, искусствоведом стал. Мне он уже повредить не может, я не стою его внимания, слишком мелкий объект. А представь себе неокрепший молодой талант в руках моего знакомого? Такие злобствующие карлики хитры, на словах они заботятся о развитии искусства, не сразу и поймешь. Настоящие творцы и ошибаясь хотят добра людям. А вот такие, как он, ловят и радуются. Ага, брат, попался! Им ведь все безразлично, кроме своего желудка. Они и разоблачению культа обрадовались не так, как все остальные, по-особенному, по-своему обрадовались, ага, мол! По-черному. И притом — они не враги, просто мелкая порода сказывается.