Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Убери руки, Афанасий Демидович, — сказала она тихо, — бинты запачкаешь.

— Ладно, ладно, уберу, не бойся, — Афоня поглядел на Ирину, вздохнул. — Если его уж раньше никакая немочь не взяла…

— Не мельтеши, садись, — Анищенко, настроенный серьезно, указал на свободный стул. — И что у тебя за характер, Афоня? Лишь бы вперед выскочить, а зачем — сам не знаешь.

— Ладно, у тебя ума занимать не буду. Подумаешь — бригадир, шишка на ровном месте. А например…

— Что?

Афоня помолчал, засмеялся, адресуясь прежде всего к Ирине, и спросил:

— А знаешь ли ты, великий грамотей, что древние в знак печали надевали на голову венки из петрушки? Ну-ка, скажи, где это было?

— Что еще за глупости, — сказал Анищенко, откровенно пожимая плечами.

— Невежа! — обрадовался Афоня. — В Древнем Египте, затем — в Греции петрушка была символом горя. Вот!

— Петрушка? Символом горя? Ребята, какой талант пропадает! Да тебе, Афоня, давно надо в академии быть.

— Хо-хо! И ведь не краснеет!

— Хватит врать-то…

Не удостаивая присутствующих вниманием, Афоня равнодушно глядел в окно.

— Кто сомневается, может заглянуть в поваренную книгу, — сказал он наконец. — И гоготать нечего, не верите — могу хоть сейчас принести.

— Не надо, верим.

Анищенко, подсаживаясь на край кровати к Александру, сказал:

— Ну будет, хлопцы, увеселительная часть кончилась, не за этим пришли. Слушай, Ирина, вот-вот только в нашем присутствии Петро поцапался с директором.

— Парторг?

— Он, и, понимаешь, довольно сильно. Мы к Роботу с проектом твоего отца об эксплуатации в первую очередь переспелых массивов — Далекой пади и Веселых проток, но из этого, кажется, ничего не получается. Принял он нас, конечно, вполне вежливо, усадил, все выслушал, но ничего определенного мы от него не услышали. Вот что удивительно, представляете, он Трофима Ивановича хвалить начал и всех нас заодно, молодцы, мол, ребята, что заботитесь о продолжении дел такого замечательного человека. Только, мол, здесь надо все хорошенько обдумать и взвесить, прежде чем рубить, все-таки леспромхоз у нас, не экспериментальный институт, нигде, мол, в нашем крае нет пока такого.

Оттолкнув стул, Анищенко изобразил, как все происходило: семеня быстрыми шажочками от двери к столу, он ухватился руками за спинку стула, слегка вобрал голову в плечи, Ирина следила за ним с обострившимся чувством благодарности за отца и думала, какие они хорошие, все эти ребята, такие разные; она одна здесь, пожалуй, понимала, как не просто пришлось новому директору в разговоре с ними, они требовали свое, а у него был громадный леспромхоз на плечах, тысячи людей, планы, начальство, она глядела на Анищенко и вспоминала, каким измученным и опустошенным приходил иногда отец с работы, наверное, так и ведется в жизни, что мало кто понимает полностью положение другого.

— Тут как раз и заходит Глушко, дверь настежь, широкий такой дядька, — засмеялся зачем-то Анищенко, — и прямо с порога спрашивает, в чем дело. По-моему, у него с Почкиным не ахти какое согласие, хмурый такой зашел.

Афоня Холостяк, давно ерзавший от нетерпения, вставил:

— Я ему все и выложил. Я говорю…

— Вот тут уж без Афони не обошлось. При Глушко-то ты расхрабрился.

Анищенко, посторонился, сел.

— Ври дальше, Афоня.

— Чего?

— Продолжай, говорю, рассказывай, ты же хотел.

— Хотел, да не то. Ты у нас борец за правду, новатор. Все знают, а я что? Простой человек. А простому человеку начальство критиковать что медведя целовать, удовольствия на грош, а страху…

Афоня взглянул на улыбающуюся Ирину, Косачева и замолчал с обиженным лицом; Анищенко тут же стал рассказывать, как парторг взял их сторону в разговоре с директором и заявил, что мы — Анищенко выделил «мы» особо — сделаем все, чтобы проект Головина стал жизнью, и в первую очередь именно в нашем Игреньском леспромхозе. И знаете, Вениамин Петрович так это согласно кивает, на Глушко смотрит, а в глазах какая-то усмешка нехорошая, ехидная.

— Ага… Заметно было.

— Не верю я ему.

Слушая разговоры ребят, Ирина почти не вмешивалась; кто знает, возможно, они судили не совсем и верно, опять подумала она, как бы там ни было, ведь ясно, что Почкин во многом изменился, в нем словно выпрямилась скрытая раньше пружина, и весь он стал как-то мягче и свободнее и с людьми обходился без прежней желчи и раздражительности, охотно шутил. И очевидно, потому, что он занимал теперь место отца, сама она присматривалась к нему с удвоенным вниманием, присматривалась строго, пристрастно и замечала то, чего никому другому не удалось бы увидеть. Память об отце была для нее дорога и со временем становилась все дороже, и теперь, наблюдая за деятельностью другого человека, было легче осознавать прошлое; четче и зримее проступали отцовские замыслы, становилось понятнее их значение. Она не могла не увидеть и того, что в своих исканиях и планах отец всегда отрывался от земли, и большинство за ним не поспевало, это даже Анищенко был вынужден признать; он как-то говорил, что порядка при Почкине становится больше, что у него появилась какая-то спокойная уверенность, которая невольно передавалась окружающим. Пусть он бескрыл, но он сразу настоял на закладке фундамента под новый клуб, приступил к переоборудованию бани, ввел строгую, ежедневную отчетность мастеров. Но в то же время эта спешка чем-то настораживает, думала Ирина. Вениамин Петрович словно стремился доказать и друзьям и недругам, на что в самом деле он способен. Кто знает… Родятся ведь люди музыкантами, артистами, художниками, возможно, и он родился директором, и у него своя стихия — стихия руководства, администрирования, и в ней он как рыба в воде. По крайней мере, сама она пока не хотела высказываться так определенно, как Анищенко, отца все равно теперь не вернуть, и лучше, если на его месте будет толковый, деятельный человек.

Расхаживая по палате, Анищенко старался ступать по одной половице, и Косачев, все время молча следивший за ним, думал о том, что этот худощавый застенчивый паренек с пушком на щеках с завидной легкостью оперирует лесоводческими терминами, гектарами и кубометрами, и отмечал про себя, что к нему прислушиваются. И Косачев вдруг почувствовал себя лишним среди этих людей, он не знал таксаций коренного и временного лесов, сроков вызревания лиственницы, да особенно никогда и не хотел этого знать, и сейчас лишний раз подумал, как все это неинтересно ему и ненужно, и в нем лишь крепло и утверждалось решение побыстрее уехать. Ехать скорее, как можно скорее, говорил он себе, и без того потеряна масса времени, и только он один может это понять. Никому здесь не было до него дела, и это правильно, они занимались своим, тем, чем будут заниматься и завтра, и через год, и через десять лет, и поэтому им важно, как будет вести себя новый директор дальше, а ему ведь все равно; он почувствовал грусть, он улетал, они оставались; всегда немного завидуешь тем, кто остается. Вот они спорят о зримых, обыденных вещах, против которых трудно возразить; ему же придется шагать там, где все истоптано, исхожено и всякий раз неожиданно ново. Конечно, здесь, среди них, он, несомненно, что-то приобрел, случилось, быть может, самое главное, и он нашел себя, и еще он нашел здесь Галинку. И наступит день, вьюжный или безветренный — не важно, и он что-то потеряет. Ее, Галинку? Или только себя? Ему вдруг послышались тяжелые и мерные звуки, и он подумал, что это похоже на хохот, возникший из ничего, где-то там, вдали, и, хотя он знал, что это всего лишь его второе проснувшееся не к месту, безжалостное «я», он вцепился в стул под собой и сделал совершенно независимое лицо, стараясь, чтобы никто ничего не заметил, и от этого напряжения, от этой борьбы он совершенно перестал слышать, о чем идет разговор. Когда молодежь ушла, шумно, с шутками распрощавшись, и Афоня, сделав самое серьезное лицо, обещал никому не давать Ирину в обиду и попросил Александра передать привет всем курортницам, Васильев походил по палате, достал кисет и оглянулся.