Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Ну эта самая безносая, как на картинках рисуют. Яснее не скажешь, чего тут не понимать.

— А ты не кричи, сделай милость, я всего лишь терапевт, на большее никогда не претендовал. Операция сложная, здесь нужен хирург, и притом опытный хирург. И потом, дорогой товарищ, не «эта самая безносая на картинках», — добавил он враждебно, — а просто еще один летальный исход. Не мне вас учить, простите, но именно это уважать приходится, как итог любой жизни и философии.

— Всякий врач при нужде обязан становиться хирургом… Нельзя же сидеть сложа руки и глядеть, как человек умирает.

— Ну, знаете ли, — сказал Иван Никифорович, упорно называя Глушко на «вы», подчеркивая этим разницу между собой, старым врачом, и человеком, ничего не смыслящим в медицине. — Даже ваша должность партийного работника не дает вам никаких полномочий вмешиваться и так разговаривать.

— Какие там полномочия, Иван Никифорович, брось ты, тебя самого совесть потом загрызет.

— Хватит, хватит, товарищ Глушко, прошу вас, — сказал Иван Никифорович, указывая на дверь. — Сделайте такую милость, дайте мне возможность заняться делами, меня к обходу ждут. — Он сердито уткнулся в температурные сводки.

В коридоре Глушко столкнулся с Почкиным, утопая в длинных рукавах докторского халата, Вениамин Петрович остановил его, осторожно придерживая за плечо, спросил «как?», и Глушко отвел глаза в сторону.

— Плохо.

Они постояли рядом, один почти вполовину выше другого, у Почкина было зеленоватое, похудевшее за последние дни лицо; оба они устали, и для обоих встреча была неприятна; они и сейчас не скрывали взаимной неприязни, но, хотели они или нет, последние события сдвинули, смешали их представления друг о друге, и хотя они не стали ближе, однако появилась сдержанность; они поговорили о предстоящих похоронах, и Вениамин Петрович, нервно покусывая губы, сказал:

— Случается ведь… В самый последний день…

— Жизнь полна нелепостей, Вениамин Петрович, — Глушко взглянул ему прямо в глаза. — Умирает тот, кому жить да жить, и пожаловаться некому — сами во всем виноваты.

— Не понимаю, Данилыч, — Почкин вопросительно поднял брови. — Тут простая случайность, на мой взгляд, никто от нее не застрахован.

— Не думаю, — возразил Глушко. — Некоторые застрахованы, и крепко. Сами собой, Вениамин Петрович, застрахованы. Понимаешь?

Хлопали двери; мимо них прошла сестра в мокрой накидке, и они посторонились, чувствуя себя здесь не на месте и неуютно.

— Дурацкая погода, — сказал Глушко. — Ладно, Вениамин Петрович, пойду, хочу еще раз связаться с областью. Архипову совсем худо.

— Пожалуй… Я сам думал. А потом где ты будешь?

— В конторе.

На улице Глушко увидел на одной из скамеечек недалеко от крыльца закутанную в плащ женскую фигуру; уже было достаточно светло, и он сразу узнал дочь Головина и тихонько кашлянул. Девушка не пошевелилась. Глушко спустился с крыльца, сыпал мелкий дождь, и вода густо бежала с крыши; Глушко поднял воротник плаща, сгорбился, был тот редкий момент, когда его тяготило свое большое и сильное тело, вдруг отчего-то ставшие неловкими и неуклюжими руки, которые в нужде могли легко ворочать толстенные бревна, рубить лес, и косить, и копать землю, но больше всего его угнетала сейчас душевная неловкость, и он не смог подойти к Ирине, и пошел, разбрызгивая мутные холодные лужи.

Геликоптер прилетел в разгар операции, сел прямо на огородах, и к нему, несмотря на дождь, со всех концов поселка тотчас сбежались мальчишки. Иван Никифорович только что вскрыл грудную полость, в столбе яркого света, падавшего сверху, почти незаметно пульсировало сердце раненого. Иван Никифорович почувствовал на себе внимательный взгляд постороннего; чуть повернув голову, он увидел высокого человека в белой шапочке, как-то слишком эффектно оттенявшей жесткие курчавые виски. Иван Никифорович узнал Воинова, прославленного в этих краях хирурга, и поздоровался с ним одними глазами, в то же время как бы говоря, что он очень рад и что ситуация для него была совершенно необычная, а теперь он совершенно спокоен.

Воинов еле заметно кивнул, продолжая внимательно наблюдать за ходом операции. Иван Никифорович осторожно выдохнул из себя лишний воздух и, сразу забывая о Воинове, нагнул голову — одна из ассистенток ловко и привычно вытерла ему лоб; в это время Воинов придвинулся ближе, и Иван Никифорович уступил ему место; наступила самая трудная часть операции — извлечение большого рваного осколка, проникшего в левое легкое.

Ни тогда, ни после Иван Никифорович не был уверен, как бы все кончилось, не прилети вовремя Воинов, но то, что это был один из самых тяжелых дней его жизни, он знал; в напряженной тишине операционной звякнул осколок, брошенный Воиновым в таз, и Иван Никифорович, незаметно для других, вышел из комнаты и долго сидел, отдыхая, в своем кабинете, не снимая перчаток, и все время думал, что нужно пойти к собравшимся у больницы рабочим и сообщить о благополучном исходе операции. При его появлении все притихли, сырой свежий воздух сразу подбодрил, Иван Никифорович встретил ждущие глаза Афони Холостяка, Анищенко, Галинки Стрепетовой, задержался на бледном лице Ирины — как только он появился на крыльце, она, не поднимаясь со скамейки, повернула голову.

Потом он видел из окна, как Ирина пошла посередине улицы одна; ее догнала Галинка Стрепетова; Иван Никифорович долго смотрел им вслед, проникаясь грустным и ровным настроением оттого, что в жизни уже ничего нового для него не состоится, что он для этого уже слишком стар и смотрит на все трезво и спокойно.

На второй день хоронили погибших, на окруженном тайгой, поросшем жимолостью кладбище было изобилие переспевшей ягоды. У Ирины давно высохли слезы, и она с удивлением, напряженно глядела, как опустили останки отца в могилу. С тем же горьким чувством недоумения выслушала последние речи и увидела перед собой Васильева, сказавшего ей, что нужно бросить в могилу земли. «Земли?» — переспросила она, и, когда он кивнул, она, чувствуя на себе много взглядов и досадуя на это, наклонилась, зачерпнула ладонью слипшуюся массу и, помедлив, бросила; что-то шлепнуло там, внизу ; она выпрямилась и застыла у края продолговатой и узкой ямы. Она не могла ни плакать, ни думать, стояла с неподвижным, измученным лицом, и ей все казалось, что это ненастоящее, ни эта яма, ни люди, ни тайга, и все это какая-то тяжелая ложь, в которой ее вынудили участвовать, и вот она стоит, как дура, и почему-то не может уйти, и с лиственниц все время сеется капель, и тучи низкие, тяжелые, все мокро вокруг, и кусты, и трава, и на лопаты комьями налипает грязь. Сухими, без слез, глазами Ирина следила, как один за другим к могиле подходят люди, нагибаются, берут землю и бросают ее в могилу, и они казались сейчас на одно лицо, тихие, медленные, насупленные.