Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Ты на меня не кричи, — сказал он тихо, с видимым напряжением. — На меня всю жизнь все орут, я среди вас вместо дурачка нахожусь. А может, я больше не хочу? Не хочу, и все. Жена пилит, корявый да неудачный, что ни скажи, перевернут на смех. А если я больше ничего не могу, вот такой, как есть, и все, разве я виноват?

— Нашел время исповедоваться. Что я, судьбу твою могу переделать? Тяп-ляп — и готово? Хватит, соберись с духом и вставай, у нас же ни одной минуты лишней.

— Идите, идите, я никого не держу.

Поджав губы, отчего лицо его сразу стало злым и далеким, Васильев помолчал, оглядел собравшихся вокруг людей.

— Ну что ж, — сказал он тихо, — все это бабьи фокусы у тебя, как хочешь. Думаешь, остальным легче? Я тебя вполовину старше… Оставайся, подыхай, если тебе так нравится.

Васильев внезапно оборвал и пошел не оглядываясь, и у него сквозь прожженную куртку проглядывала спина.

Ирина шла рядом и не могла заставить себя повернуть головы; она вздрогнула, услышав истошный, далекий крик Афони, в котором звучал страх, и невольно остановилась, глядя на Васильева; а ведь бросили бы, подумала она, бросили бы, и все, так, наверное, на фронте бросали ослабевших. Она раньше никогда не замечала за Васильевым жестокости и сейчас смотрела на него с удивлением, неодобряюще, но сама она была измучена, и потому, когда Афоня догнал их и пошел вслед за Косачевым, она скоро забыла о нем и о своем неприятном ощущении от Васильева и лишь старалась не отстать от других и не упасть и очень обрадовалась, когда впереди стал виден просвет; у нее от этого словно и силы прибавилось, она даже обогнала нескольких человек и, только выйдя на самый край тайги, растерянно остановилась и оглянулась.

Дальше дороги не было, петля разворачивалась у самого края тундры; все увидели, насколько хватал глаз, раздолье полусухой травы с густо светлевшими пятнами воды, уходившее до самых горизонтов и казавшееся всего лишь обычным лугом. Но это и была недобро прославленная Гнилая тундра, при упоминании о которой даже местные жители по-детски плюют и ругаются — не одну тысячу оленей проглотила она у них, да и людей немало…

Вблизи было видно, как тяжело вздыхает зыбкая трясина, выгибается рыжий ковер трав, охватывающий полукругом причуду природы — кусок материковых почв, поросший густой тайгой, здесь как раз сколько угодно воды, и солнца много, даже лишнее оно, режет глаза, слепит; Ирина, прислонившись спиной к теплому стволу старой березы, никак не решалась заставить себя сесть. Ноги не слушались, она знала, что если опустится на землю, то уже не сможет больше встать; да и куда дальше идти, всего несколько метров — и трясина. Она услышала хриплый и долгий рев, и оттолкнувшись всем телом от березы, сделала несколько шагов вслед за остальными, и тут же, не выдержав, отвернулась; в двух метрах от них тундра заглатывала оленя — загривок, царственная ветвистая голова, зверь боролся отчаянно и бесполезно, и в его круглых, сумрачных глазах было много тоски и солнца, и от этого почти всеми овладело чувство беспомощности; вот уже остались одни кончики рогов, потом судорожная дрожь прошла по трясине, и все успокоилось. Когда Ирина решилась взглянуть еще раз, только темная латка жирной грязи, быстро затягивающаяся светлой водой, напоминала о случившемся.

Афоня Холостяк потрясенно поднял руку к фуражке, ее не оказалось, и он растерянно сказал:

— Тоже красавцем жил… Вон как барахтался, всякой твари жизнь дорога.

— Отдыхайте, ребята, — сказал Васильев, — надо хоть немного дух перевести. Здесь недалеко вода есть, можно напиться. Вправо, шагов пятнадцать — родник. — Васильев посмотрел на Ирину. — Давайте туда перейдем. Да не топчитесь стадом, всем хватит.

Вслед за остальными Ирина перешла к роднику, выбивающемуся из-под толстых корней старой ели, подождала, пока напьются остальные, зачерпнула воды в ладони, отошла в сторону и смочила лицо; на руках осталась сажа, и она, выбрав светлую лужицу, встала на колени и умылась, и уже только потом напилась маленькими глотками, с трудом отошла, вдруг утомившись вдвое, и села в сторонке от других. Хотелось прислонить к чему-нибудь голову и закрыть глаза.

— Ты ягоды собери, поешь, — услышала она рядом голос Афони и, вздрогнув, увидела перед собой на земле россыпь красноватой брусники; Афоня Холостяк, ползая, собирал ее горстями и медленными, размеренными движениями отправлял в рот.

— Не хочу, — сказала Ирина, опуская голову, и почти сразу же начиная дремать, и в то же время видя недалеко от себя подвернутую ногу Афони в сапоге со стоптанным вкривь каблуком и слыша его голос:

— Умирать не умирать, а есть надо, ягода тоже питание, медведи вон какой жир на ягоде нагуливают.

Ирине захотелось собрать брусники, положить в рот, она судорожно глотнула, но пересилить сонливое оцепенение не могла и продолжала сидеть, уткнув голову в колени; приподнявшись, Косачев поглядел на нее, перевел отяжелевший взгляд на затылок Васильева и опять опустился в бруснику.

Невидимое в душной мгле солнце опускалось, близость вечера угадывалась по цвету облаков, по изменившейся окраске тундры, по густевшим теням деревьев; в земле был гул, и Косачев сразу услышал его и подумал, что если это конец, он все равно нашел что-то неожиданное и дорогое для себя; он это знал по облегчающему опустошению в себе, по тому светлому и горькому ощущению потери самого себя прежнего, уверенного, в нем словно надтреснул некий центр равновесия, и он не может понять, где верх, где низ, и оттого все шатается и кругом и в нем самом; он оглянулся вокруг, стараясь понять, что же думают другие, и думают ли вообще, и что собираются делать дальше. В нем поднимался нехороший всплеск тоски, и страха, и злобы; ну чего они все сидят и сидят, думал он, надо же что-нибудь делать; этакие тупые, забитые скоты, думал он с каким-то отвращением, ведь они и сгореть могут, для них все равно, что жизнь, что смерть, они не чувствуют какой-либо разницы, а ему именно теперь жить надо, пусть они выносливы, могут работать день и ночь, но ему-то, ему, какое до этого дело? Жить так он больше не может и не будет, только бы выбраться на этот раз. Нужно решиться подойти к Васильеву, сказать ему, что ждать больше нельзя; но он знал, что никогда не сможет сделать этого, то новое, что появилось в нем, не дало бы ему этого сделать.

Между тем сам Васильев, сидя в стороне и облизывая время от времени потрескавшиеся, больные губы, думал, что это хуже всего, сидеть и ждать, и уж лучше бы идти навстречу огню; было бы совсем глупо сгореть именно сейчас. Правда, еще оставалась надежда на чудо, мог разразиться дождь или внезапно перемениться ветер, мог прилететь вертолет, но знает ли кто о них? В деле участвовали тысячи людей, и два десятка из них могли затеряться, о них хватятся слишком поздно.