Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Один из рабочих перевернул обгоревшего на спину.

— Да это же Трофим Иванович, директор, — сказал он испуганно, медленно выпрямился и отвернулся; людей становилось все больше, и стояли они тихо; это была первая жертва, и никто не знал, что делать дальше; Раскладушкин, сняв фуражку и прихрамывая, накрыл лицо Головина грязным куском брезента, тяжело разогнулся, держа фуражку под мышкой.

— Надо в поселок везти, — сказал он тихо, больше самому себе. — Судьба, видать. Вот уж лютая смерть, а человек хорошо жил, по совести. Не в пример нам, дуракам.

Подбежала Галинка, пробралась вперед, все время спрашивая: «Кто это? Кто?»; привстав на носки и заглянув через головы собравшихся, она несколько мгновений стояла, полуоткрыв рот и часто дыша. В воздухе летало много пепла, он забивал глаза и мешал дышать, и ветер подчас казался черным. Подрост сгорел, тайга была непривычно пустой и голой, без зелени. Взгляд Александра упал на стоявшие поодаль машины, его тянуло подойти, взглянуть еще раз, увериться окончательно, и он уже решился, но ноги ослабли, и по всему телу выступил пот; вдруг все перед ним стронулось и пришло в тихое движение, и он думал лишь о том, чтобы удержаться на ногах и не свалиться.

Откуда-то из-за машин, из черного ветродуя, вынырнул на взмокшем Монголе главный инженер, он скакал прямо на толпу, припав к шее коня, и Александр не отрываясь стал следить за ним; он делал это бессознательно, лишь бы отвлечься; он смотрел, как Почкин с ходу осадил коня, и тот от резкого рывка стремительно вскинул голову, замотал ею, разбрызгивая пену с губ, и на его морде, в диких глазах была боль; Почкин спрыгнул, припал на одну ногу, сморщился, тотчас пересилил себя и, властно раздвигая людей, двинулся в самый центр, ничего не спрашивая, с напряженным лицом; и Александр все время переходил, выбирая место так, чтобы видеть Почкина, это зачем-то было нужно ему, он словно ждал от этого человека облегчающего откровения или чуда, вот сейчас подойдет он к мертвому Головину и все рассеется, думал Александр, и жило в нем болезненное, почти звериное любопытство, близкое где-то к ненависти; и были такие мысли, что вот он, этот человек, жив, и с ним никогда бы такого не произошло и не может произойти, и вот он зачем-то подходит, у него даже ноги занемели, вон как он их передвигает, почти не гнутся, зачем он подходит и что сейчас думает, что он думает?

Остановившись, Почкин шевельнул руками и опять опустил их; в какой-то момент Александру показалось, что Почкин вздрогнул, все вокруг глядели на него и молчали. Раскладушкин хотел что-то сказать, но в это время Почкин нагнулся, чтобы приподнять брезент и заглянуть в лицо умершему, и, все еще не решаясь и в то же время кого-то оттолкнув, неожиданно сам для себя Александр бросился к нему и крикнул:

— Не смей! Не смей к нему прикасаться! Не смей!

— Ты с ума сошел! — сказал Почкин, выпрямляясь и сильно бледнея.

— Я не сошел с ума, Вениамин Петрович, — тут же отозвался Александр, слепо глядя в лицо Почкину, — я не сумасшедший, просто я не могу этого видеть. Вы не имеете права прикасаться к нему.

— Да ты что, Сашка! — раздался чей-то голос из толпы, и Александру показалось, что это крикнул Анищенко. — Что ты ерунду мелешь, перестань!

И тогда он отвернулся от Почкина и пошел к машинам, и Раскладушкин сказал сзади что-то о смерти и вздохнул, и его безнадежный и покорный вздох словно рассеял туман, Александр сразу подумал об Ирине и, приостановившись, стал ощупывать и поправлять на себе одежду; он больше ни на кого не обращал внимания, сосредоточиваясь на одной мысли, в какой-то одной точке. «Отчего бы это голове так болеть? — спросил он, пытаясь ладонью остановить острую боль в темени. — Наверное, дыма наглотался больше некуда, даже глаза режет. Конечно, там ведь Ирина, — сказал он, — Павлыч там , Афоня, Косачев, там их много, нечего зря переживать». Но там теперь даже земля гореть может, в болотах торф, поверху ничего и не заметишь.

Он безучастно смотрел, как мертвого Головина завернули в брезент и понесли к машине, как в эту же машину забрался Почкин; люди двигались и что-то делали, но все это шло как-то мимо, у него была сейчас своя главная мысль, и, помимо нее, ничего больше не существовало в мире.

Да как же так, как же так, думал он, вот жил человек, чего-то добивался, и вот больше нет его, совершенно нет, и ничего ему теперь не нужно. Так для чего же он жил, зачем мы годами друг другу кровь портили? Ведь это всего только случай, и я на его месте мог быть, да как же это так?

Косачев открыл глаза и сразу же хотел вскочить, небо над ним покачивалось, заваливалось с одного бока на другой, он вспомнил Черное море, палубу теплохода, было примерно такое же ощущение. Потом он понял, что его несут, увидел сверху, с самодельных носилок, вереницу измученных людей, встрепанные, подрагивающие головы. Его несли четверо, по лицу иногда хлестали ветки, и он стал заслонять глаза рукой, затем опять опустил голову, вспомнил, как все случилось, и у него установилось какое-то двойственное и неровное состояние; первым делом ему было стыдно за себя, и в то же время он знал, что ни в чем не виноват, он не был подготовлен к таким передрягам, и в то же время он говорил себе, что этого никто не поймет и не обязан понимать, и сейчас все они думают о нем плохо, и надо как-то выработать линию поведения, сгладить эту неприятность, затушевать.

Его несколько подташнивало, и хотелось пить, усталость была беспредельной.

Шли молча и быстро, вокруг темнела густая тайга, здесь нельзя было спрятаться, и, хотя от огня удалось оторваться, что-либо успеть обдумать и предпринять было нельзя. Да и что можно сделать, поджечь перед собой тайгу? Васильев несколько раз думал об этом и всякий раз отвергал; просто нельзя было успеть: пока огонь наберет силу, станет слишком поздно и все кончится.

Двадцать три человека, быть может, свершающие свой последний марш. Последний? Какая нелепость, возмутился он, будь у них полчаса лишнего времени, они проскочили бы к Игрень-реке, полчаса — это ведь всего тридцать минут.

Васильев взглянул на часы, время шло к вечеру. Четыре. Пятый час изнурительной, беспрерывной ходьбы, еще час, ну, полтора. А там…

Остановившись, он дождался носилок с больным и кивнул Афоне Холостяку:

— Смена… Давай потрудись немного.

Толчок разбудил Косачева; он вцепился руками в перекладины, чьи-то всклокоченные, полуобгоревшие волосы на голове плыли рядом, и он, с трудом восстанавливая в памяти события дня, похожие на тяжелый сон, думал, что его жизнь, наверное, жизнь неудачника, а может, к нему просто привязалась болезнь, и все это закономерно; продолжается старая, надоевшая дорога, начавшаяся где-то в теплой и бессмысленной мгле, еще задолго до него, до всех, и не все ли равно, эта ли вот дикая тайга или Черное море, Кавказ, те сказочные земли «Калевалы», те же душные песни Средней Азии, где он уже успел побывать. И вот она тянется, эта дорога, и нет времени, нет ничего, и только где-то далеко позади осталась Галинка, и у нее прохладная и чистая кожа; она вспомнилась сейчас как ощущение, не больше; он даже не знал, хотел ли увидеть ее снова, он ведь ничего хорошего ей не дал и не мог дать, законченный эгоист, со своим непомерно раздувшимся «я», заслонившим остальной белый свет, а она ведь многого стоила, Галинка, со своей решимостью, и ум у нее есть, и любить умеет, и жертвовать, вот то самое качество, которого у него нет ни одной капли, поэтому ему ничего и не удается, ведь в жизни только жертвующий собой до конца добивается, а он не из тех, нет, нет, теперь он знает о себе все. Он из многочисленного племени берущих , очевидно, так и устроен человеческий миропорядок, ведь приносящий жертву только тогда удовлетворен, если она кем-то взята.