Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Скорее! — задыхаясь, срывая голос, кричал Васильев, но его никто не слышал; оставалось пробежать двести-триста метров, но с одной стороны огонь почти накрывал и с другой стлался по земле рыжей волнистой шкурой, и воздух все время нагревался, становилось нечем дышать.

Внезапный поток рванул снизу вверх, в небо взвились горящая сухая трава, сучья лиственниц, земля и пепел. Васильев увидел, что Косачев споткнулся, упал и остался лежать, судорожно втягивая голову в плечи и прикрывая ее руками. Рядом с ним, лицом вниз, свалился Афоня. Бросившись к ним, Васильев перевернул Косачева на спину и сразу по затвердевшему, неподвижному лицу понял, что тот без сознания.

— Помоги! — закричал Васильев, встряхивая Афоню, всматриваясь в его глаза, белые, бессмысленные.

— Да все одно конец, — сказал Холостяк, еще больше прижимаясь к земле. — Прими, господи, наши души… Не могу больше, не хочу, силы нету.

— Вставай! Нам и перескочить всего метров сто — двести…

— Не могу… Нет мочи… Один черт подыхать.

Оторвав его от земли, Васильев размахнулся, ударил по бледному, измазанному лицу раз и другой ладонью и увидел слезы на глазах у Афони, тот застонал, вскочил на ноги, дрожа и заикаясь.

— За что, Павлыч?

— Беги, дурак! Потом будешь спрашивать, ты что, поджариться хочешь?

На них сыпались горящие иглы, и одежда начинала дымиться, и Васильев, торопливо взвалив бесчувственного Косачева на спину, грузно ступая, пошел дальше, дым и пот мешали смотреть, но он ни на минуту не упускал из виду дымящуюся спину Афони; потом ее закрыл рыжий лохматый всплеск пламени, и Васильев рванулся прямо в него, лишь задержал дыхание и прикрыл свободной рукой глаза. Через минуту с него стащили горящую рубашку; согнувшись, он долго и мучительно кашлял, испуганно и непонимающе глядя назад, туда, где сшиблись два встречных потока огня. Стегнул по глазам горячий воздух, бушующим валом пламя взлетело над тайгой и осело, растеклось по земле и теперь уже медленнее поползло в их сторону.

Путь к поселку все равно был отрезан. Услышав слабый посторонний и непрерывный звук, Ирина недоуменно взглянула вверх и увидела высоко в небе серебристый, маленький, похожий на детскую игрушку самолет, уже одним своим видом и блестящим, бескрайним пространством вокруг себя усиливший щемящее чувство тоски и задавленности.

Морщась от боли, Васильев натянул на себя чью-то куртку, помедлил, прислушиваясь к затухающему вдали конскому ржанию, и указал в глубину тайги:

— Ну, мужички, вперед.

— Чертов Язык, Павлыч…

— Хорошо, что ты мне напомнил, Афоня. А ты другую дорогу знаешь? Следите-ка лучше за кобылой, будем отходить, все еще может быть, ветер, бывает, повернет.

Поймав беспокойный взгляд Ирины, он улыбнулся ей обожженными губами и сказал:

— Не мешкайте, держитесь друг друга. Вот незадача выпала… Двигай, хлопцы, давай пошли, ничего, выберемся. Русский Иван из любого переплета выкарабкивался. Я вам потом расскажу, как мне в плену у немцев пришлось быть, уже на расстрел вели, да и то пронесло.

С благодарностью вслушиваясь в его слова, стараясь не отстать, Ирина вспомнила Александра, недаром он любил этого старика, ах, какой хороший, какой умный старик, она с ним ничего не боится, он им всем поможет спастись.

Сзади донесся звериный рев; больной, жуткий, тоскливый, он перекрыл все остальные шумы, и люди, прислушиваясь, подняли головы, стараясь не глядеть друг на друга, потому что это было действительно нехорошо.

«И не свернешь никуда, — подумал Васильев. — А что если в самом деле конец? Выхода-то нет».

Оглянувшись, он сжал кулаки; его начинало давить ощущение этого узкого куска тайги, окруженного Гнилой тундрой, всего один неверный, лишний шаг — и нет человека, и ничто не напомнит о его смерти, хлюпнет трясина, сомкнется над головой зеленая ряска, и мысль о холодной, безжалостной грязи была противнее всего; он сейчас не думал о себе, в нем проснулось, окрепло и захватило всеоглушающее чувство ярости; оно было знакомо ему раньше, давно, когда неведомая, беспощадная сила отрывала от спасительной земли в сорок первом, сорок втором, сорок третьем, когда все впереди было смертельной тьмой, встал и утонул в ней, но нужно было вставать и сегодня и завтра, и нужно было бежать в эту свинцовую тьму, в которой грохотали и бесновались все силы мира, и человек был лишь слабым мгновением без прошлого и будущего и исчезал беспомощной зеленой искрой. И чувство приниженности превращалось в протест и хитрость, и в жажду жить и победить смерть, тьму; там, впереди, ждали дети, женщины, оскверненные и поруганные святыни, святыни земли и совести, и самые необходимые права человечности, и рождался тот самый солдатский героизм, о котором можно испуганно и много думать и никогда ничего не понять; он выше смерти и обширнее самой обширной тьмы. Генералы мыслят полками и дивизиями, у них иные категории и масштабы, но все потом воплощается через обыкновенный солдатский труд и пот, через рваные раны в человеческом теле, через смерть и трупы, трупы, растворяющиеся потом в земле.

— Павлыч, — спросила Ирина, останавливаясь, — куда же мы идем?

Васильев точно впервые увидел девушку, увидел, какое у нее по-детски невыразительное, испуганное лицо; он переступил с ноги на ногу.

— Вперед, дочка, — сказал он тихо. — Вперед, как в песне, и самое главное — не трусить, это ведь только так кажется, что вокруг словно петля, душит, проклятая. Выход должен быть, только раньше времени не раскиснуть, вот уж тогда конец. Ты лучше о Сашке подумай, — прибавил он, поняв ее тоску и страх, и жалея ее за это, и любя.

Поселок совсем обезлюдел, все взрослое население было в тайге, голодные свиньи взвизгивали в сарайчиках, неприкаянно и тревожно бродили по улицам недоеные коровы, они жались к поселку, и ни одна из них не решалась уйти в тайгу.

Бедствие как-то по-особому объединило всех: женщины работали рядом с мужьями, и дети были тут же с ними и помогали чем могли.

Грузовик, в котором приехал Головин, прогромыхал пустыми улицами и остановился у конторы, и молоденькая, в белой кофточке, секретарша, увидев Головина, обрадованно выскочила ему навстречу; он, на ходу расстегивая пиджак и вытирая потную шею, прошел в кабинет, оставив дверь открытой; секретарша, быстро и ловко мельча шаг от сильно суженной у коленей юбки, вошла следом с пачкой телеграмм и писем.

— Что, Лиза, новости есть?

— Обком сегодня вызывал два раза, Трофим Иванович.

— Кто?

— Товарищ Гаранин.

— Сам?

— Просил немедленно позвонить, — кивнула Лиза.

— Хорошо… Они всегда выбирают самое подходящее время. Пожалуйста, скажи шоферу, пусть не отлучается, можно поспать и в кабине. Хотя погоди… У него жена в роддоме… Нет, нельзя, пусть не отлучается. В конторе никого?