Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Васильев разогнулся, вздохнул с облегчением и не спеша отошел, не упуская из виду вершины падающего дерева. Выросла же громадина, могла так зажать пилу, что и сам черт бы ее не вытащил.

Лиственница рухнула, ее комель был чуть ниже человеческого роста, с сырым, большим дуплом.

— Хороша, дура, — сказал Косачев и попросил: — Перекурим, Павлыч, сил больше нет.

Васильев стоял у очередного дерева, устало оглядывал его с вершины до земли, нужно было спешить, иначе не успеть; он подумал, что силы уже не те и, наверное, близка старость, даже годом или двумя раньше он как-то крепче был, все-таки пятьдесят восемь скоро.

Он ничего не ответил Косачеву, включил пилу и, чтобы дать отдохнуть затекшей, тяжелой спине, стал на колени; теперь ему казалось порой, что это не пила стрекочет, а звенит у него в голове, давно звенит, неделю и больше, но все-таки дело спорилось, упало еще одно дерево, еще и еще, тайгу на глазах прорезала широкая, в двести метров, просека. По расчетам, о ее пустоту и должна разбиться стена огня, оставалось пройти метров триста; только бы успеть, думал Васильев, следя за впившейся в дерево пильной цепью, а дальше прогал в тайге, там работают другие бригады.

— Давай, — бросил он Косачеву, не оглядываясь, и раздраженно повернул голову. — Ну? Чего за хвост тянешь?

Позади никого не было, серела брошенная вилка. Васильев приналег на пилу и тотчас выключил ее, потому что спиленная ель, вздрогнув, осела назад. Он взял вилку, пытаясь справиться сам, но ветер мешал, он почувствовал, как от усилия на руках и на лбу вздулись вены. Опустив вилку, он отошел в сторону и крикнул соседу-пильщику:

— Николай! Иди помоги, пожалуй.

Ожидая, он прислонился к стволу недопиленной ели и, глядя на обгоревшие, падающие деревья, вяло поругивая Косачева, отдыхал; хотелось закурить, но для этого нужно было доставать махорку, газету, прикуривать; да и во рту от усталости и дыма было нехорошо.

Он сел на срезанный пень, уронил слегка припухшие руки на колени, можно было несколько минут передохнуть, и пила перегрелась и плохо тянула, пусть немного остынет. Цепь пора сменить, а ведь запасная была, кажется, у Косачева, ну, конечно, у него, — Васильев пощупал карманы, вяло достал кисет, свернул самокрутку и, затянувшись несколько раз, почувствовал себя спокойнее. Он подумал, что нужно было с самого начала взять к себе кого-нибудь другого, постяжливее, а этому куда уж было выдержать. К нему подошел сосед, Николай, невысокий, давно не брившийся и так же уставший, как и сам Васильев; они посидели, помолчали, отдыхая; по небу бежали сплошные, легкие тучи, и Васильев подумал, что человек очень быстро привыкает ко всему, даже к огню, даже к войне, и, освоившись, тут же вырабатывает подходящий для каждого случая рабочий ритм и уже ничему больше не удивляется. Вот и они сейчас сидят, два совершенно разных человека, но подчинены они сейчас одному и тому же потоку и думают об одном, им и разговаривать не хочется, потому что они и без слов все отлично понимают.

— Тут сбежишь, — сказал Васильев неожиданно. — Дошел парень, я его сам отправил, — добавил он, движимый каким-то двойственным чувством неловкости за другого человека, которого он не любил и который ушел во время работы не от кого-нибудь другого, а именно от него самого. — Толку с него почти никакого, привычному и то впору ноги протянуть.

Как в полусне, спотыкаясь и падая, Косачев шел наугад, и ему казалось, что все кругом в один цвет — серый, под ноги то и дело попадались какие-то рытвины, корни, гниющие валежины. Глаза застилало мутной сеткой, ноги подкашивались, мучительно хотелось упасть в сухой мох, отдохнуть хотя бы немного.

Он почти не сознавал, что делает, и помнил только одно: где-то есть поселок и ему туда нужно попасть. И еще он знал, что болен со вчерашнего дня, с тех пор, как, разгоряченный, напился из ледяного источника припахивающей серой воды.

На ходу пощупав влажный лоб, он растерянно оглянулся, пытаясь определить направление и вспоминая что-то из школьных учебников, что-то о неравномерной густоте сучьев, обращенных к северу и югу, но вокруг него были одинаковые деревья, совершенно одинаковые деревья, с ума сойти можно от этого и еще от непрерывного мелькания стволов по сторонам; он заметил, что идет, оказывается, быстро, тут же понял, что кружит на одном месте, остановился и тотчас стал падать; под руки подвернулся ствол березы, он бессильно повис на нем, чувствуя подступавшую тошноту. Нехорошо, черт возьми, так нехорошо… Скверно — какое там нехорошо.

Услышав неподалеку треск сучьев, он поднял голову и отпрянул, мимо, чуть не сбив его, лошадиным галопом промчались два медведя, между деревьями мелькнули их крупные бугристые спины. Косачев, растерянно оглядываясь, некоторое время топтался на месте, затем стал смотреть вверх, где ходуном ходили вершины лиственниц, и то ли от этого, то ли от ветра, наносившего густую гарь, у него опять закружилась голова; сжав зубы, он удержался на ногах, и, очевидно, это усилие привело в себя окончательно. Ему представилась обнаженная истина происшедшего, беспощадная и простая истина; ведь он просто сбежал, теперь он вспомнил, как посмотрел с ненавистью в расплывающуюся спину Васильева, положил шест и, пошатываясь, пошел прочь. Трус, сказал он себе с запоздалым отчаянием. Случилось самое страшное, и ты никогда себе не простишь этого. Трус… Не выдержал… разве кто-нибудь поверит?

Припадая к земле, пробежала мимо огнистая лисица, за нею прошмыгнуло несколько незнакомых Косачеву пушистых зверьков, ловких и сильных; он поглядел им вслед, жалко и мучительно сморщился от чувства собственной ничтожности; ему вдруг показалось, что именно в этот момент он пришел к самому сокровенному в себе, и даже обросшее, черное его лицо как бы утратило измученное выражение, осветилось изнутри. Взгляд обрел осмысленность и остроту, он сейчас мог судить себя, и от этого ему было непривычно радостно и больно; да ты же просто мерзавец и мелкий человечек, говорил он себе, ты же убеждал себя, что ты особенный, единственный в жизни, ты привык к этому, ты все это сделал для себя, чтобы потом выделяться, иметь право небрежно похвастаться где-нибудь за рюмкой вина. И это не то, совсем не то, сказал он с досадой и горечью, это было бы слишком просто для объяснения. Одно ты можешь сейчас точно сказать: ты уже не сможешь жить, сколько ты до этого писал о героизме, это была выгодная и легко проходимая тема, но теперь ты знаешь, что срывал одни вершки, а до глубинной сути этого понятия ты и не дошел. Кто-то, рискуя всем, спас поезд, кто-то предотвратил взрыв, и ты брал командировку, и мчался по горячим следам, и писал об этом, волнуясь, в предвкушении похвал в собственный адрес на редакционных летучках, а то и в приказах редактора, и ты думал, что делаешь большое дело, но вот она, поверка огнем и железом; есть трескучие фразы и поступки, а есть нечто высшее, есть особая глубина и направление человеческой жизни, в которой все просто и необходимо и которая и есть высшее проявление героизма.