Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Ну ладно, — выдавила она, наконец, из себя, — прости, не вовремя… помешала.

— Что ты… Постой… Галинка! — он торопливо отодвинулся от стола, довольный чем-то своим, потер руки, словно возвратился с мороза после долгой дороги.

— Видишь, дневник задумал вести, интересно будет вспомнить, — сказал он, закрыв толстую тетрадь и сунув ее в ящик стола. — По вечерам трудно засиживаться, а другого времени почти нет, — добавил он быстро, как бы стыдясь чего, и спохватился: — Да что ты, проходи, снимай плащ, ну-ка разреши поухаживать. У меня беспорядок, не обращай внимания, некогда сегодня было.

— Дневник, значит, — сказала она. — В Москве кому-нибудь покажешь для смеху. Ну ладно, ладно, не морщись, подумала и говорю.

Она оказалась в темном, с фиолетовыми разводами, облегавшем платье, красиво оттенявшем бронзовую от загара кожу рук, шеи и подчеркивавшем женственные, мягкие линии тела; оно было несколько крикливым и узким, и Косачев, невольно отмечая это, неловко взял ее под руку и, сам чувствуя фальшивость и ненужность этого жеста, провел ее к столу.

— Понимаешь, вчера я посылку получил из Москвы, есть хорошее вино, венгерское… Хочешь?

— Ты так всегда гостей принимаешь?

— Хотел выпить на Сашкиной свадьбе, но теперь выпьем с тобой, — сказал он, пристально и долго глядя на нее, и неожиданно спросил: — Скажи мне, кто ты?

Она пожала плечами, показывая, что не понимает его слов, и он опять отметил, что смотрит на нее и словно впервые видит, и с этой мыслью поставил на стол бутылку, принес стаканы.

— Жаль, бокалов нет, такое вино от стакана много проигрывает, грубеет.

— Боже мой, боже, какие удивительные тонкости! У нас вон мужики прямо из бутылок лакают, и ничего — вкусно.

Он опять приподнял ломкие брови.

— Скажи, пожалуйста… что сегодня с тобой? — спросил он удивленно, с легким оттенком иронии и, думая, что не видел ее уже больше недели, не видел и не помнил о ней, как не помнил о многих других; впрочем, для истинной любви они слишком быстро смирялись с его уходом, подумал он сейчас, и сам он обижался лишь для виду, ведь и он лишь старался быть внимательным, милым и, главное, не стеснять ничьей свободы. Что ж, он и с ней, не раздумывая, проводил свободные вечера, шутил, старался быть веселым и спокойным, всегдашняя привычка к осторожности удерживала его от самых неожиданных для него самого признаний, потому что ни одна женщина не волновала его так остро и мучительно, в этом можно признаться. Может быть, кто-нибудь скажет, что это жестокость и бездушие, но ведь он действительно не давал никаких обязательств, он не звал ее и сейчас, и лучше не думать, зачем она это сделала, и принять все так, как есть.

Он взял с полки и положил перед Галинкой коробку конфет и налил вина, и Галинка, слегка запрокинув голову и наблюдая за ним, щурилась от слепящего света.

— Нехорошо как, — произнесла она медленно. — Кажется, насквозь тебя видно… как стеклянная. Ты, наверное, глаза себе боишься испортить над писаниной-то?

Он только теперь заметил, что комната действительно освещена слишком ярко, и переключил свет; зажглась зеленая лампа на столе, и стены сразу буднично потемнели, отодвинулись; молча взяв стаканы, они поглядели друг на друга.

— За что пить будем? — спросила Галинка, и в ее голосе слышалось напряжение.

— Давай выпьем за нашу первую встречу, Галя.

— Хорошо…

Развернув конфету, он, улыбаясь, протянул ей через стол, и Галинка, опустив глаза, сказала «спасибо», выпила вино, не чувствуя его вкуса, и Косачев, встав, подошел к ней и положил руки на ее плечи, слегка поглаживая их; нет, так больше нельзя, подумала она, вся сжимаясь от его мучительных прикосновений, он же со мной, словно кошка с мышью, играет, я так больше не вынесу.

Она подняла голову, и он, увидев в ее зеленых узких глазах почти ярость, медленно отошел и сел, медленно разлил остаток вина.

— Я слышала, ты комнату ищешь?

— Приходится, в следующее воскресенье свадьба у Сашки, молодые здесь будут жить. Они пока ничего не говорят, но и так видно. Вот беда, ничего подходящего пока не попадается. А почему ты спросила?

— Так… У меня есть свободная комната, чуть побольше. Тебе могу сдать.

От неожиданности он, скрывая замешательство, засмеялся, из его стакана на скатерть пролилось вино. Опять выпив до дна, Галинка взглянула на Косачева из-под приспущенных ресниц, в которых, как ему показалось, словно взблеснул зеленый огонь.

— Боишься, что ли…

— Я?

Она посмотрела на него насмешливо и долго, встала.

— Подожди…

Она медленно шла к двери, оставляя у себя за спиной все несбывшееся; она надеялась до последней минуты, сама не верила и надеялась и почему-то именно сейчас поняла, что все напрасно; нужно уйти сейчас, сказала она себе, уйти и покончить с этим, жить дальше. Не оглянуться, не оглянуться, твердила она себе, прикусив губу, самое главное, не оглянуться, а то ведь заплачешь перед ним, распустишь нюни, а это совсем ни к чему.

— Слышишь, подожди.

Когда она взяла плащ, Косачев рванул его у нее из рук и отшвырнул с раздражением в дальний угол.

— Останься, я тебя прошу, слышишь, ты мне нужна…

— Нет. Не трогай, тебе все равно кто, а мне нет, понимаешь — нет! Я люблю, мне не все равно. Люби ты кого, я бы не пришла. Не наш ты человек, что только тебе нужно? Я могу сдать комнату… Так ведь тебе этого мало. Не трогай меня, я кричать буду, слышишь? Брось… брось…

— Ну и кричи, — грубо схватив ее за плечи, он прижал ее к себе, не давая ей освободить руки и непрерывно целуя ее в глаза, в губы, в щеки.

— Ну, Галинка, не надо, не порти этот вечер, — говорил он, — я тебя очень прошу, только сегодня, ты пойми, не могу я так, — говорил он, дыша ей в лицо жарко и возбужденно, и оттого, что он был слишком близко и она чувствовала его всего, она поняла, что не выдержит, у нее уже было темно в глазах и слабело тело, еще немного, и она повиснет у него на руках, и тогда, не желая этого, собравшись и став от своей решимости злее и сильнее, она резким толчком в грудь оторвала его от себя и тут же, увидев его лицо, пожалела.

— Я тебя просила не трогать, не лапать, — грубо сказала она, одергивая и поправляя платье и сердясь на себя за свою жалость к нему. — Подумаешь, справиться с собою не может. Недаром говорят, мужик что зверь.

Она стояла сердитая и оттого особенно красивая и, внезапно сникнув, устало проговорила:

— Ты даже вон испугался, когда я тебе в шутку сказала перейти на квартиру.

Повернувшись, она быстро вышла, и Косачев догнал ее только на улице.

— Плащ возьми, пожалуйста. Откуда ты взяла, что я испугался? — спросил он. — У тебя мать, мне там жить не очень уютно. И потом… ты сама, ты знаешь меня, и будет как в зоопарке. Представляешь себе эту веселую картину? Мрачный от собственной бездарности столичный скептик, старуха из пятнадцатого века, которая его, то есть меня, ненавидит и ладится каким-нибудь колдовским зельем отравить, и некая Мария Магдалина на огне терзания, просто неповторимое сочетание тонов. И несовместимое…