Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Ах, Павел, Павел, — сказала она. — Не знаю, почему к тебе присушило, человек ты, может, и хороший, да легок, без мужичьего нутра. Ты и сейчас наперекор себе говоришь, думаешь одно, а мелешь бог весть что.

Она остановилась, ожидая, и, подчиняясь этому ожиданию, он обнял ее, и она выронила плащ, и был резкий, сильный ветер.

В эту ночь Головин не вернулся, не вернулся он и на следующий день. Косачев перебрался к Галинке, не дожидаясь его, и когда он переносил вещи, встречные женщины все оглядывались на него, некоторые здоровались и советовали попросить у мастера транспорт, и он от всеобщего внимания стал злым и сосредоточенным и подумал, что начинает в этом медвежьем углу грубеть.

Набат ударил под утро, когда Игреньск спал, и только в пустых окнах отражались отблески пламени. Пал широким барьером подступал к поселку, и уже был слышен непрерывный гул, именно он, а не ветер и не набат заставлял всех напряженно прислушиваться.

Во всех концах поселка нудно выли собаки и тянули на разные голоса с какой-то почти человеческой тоской, и, выбежав на улицу, где уже стояла Галинка, Косачев даже не поздоровался: такого он еще не видел. Полнеба было иссиня-черным, а вторая половина светилась от лесного огня, прямо над поселком, от горизонта до горизонта протянулась широкая зловещая полоса.

Галинка, стоя спиной к Косачеву, забыв о нем и о себе, следила, как неохотно отступала темнота.

Косачев спросил:

— Тебе все это ничего не напоминает?

— Напоминает… Но что, хоть убей, не вспомню.

— Войну?

— Я была слишком маленькой, всего шесть лет.

— Никогда такого не видел, ты посмотри, какие краски… невероятно.

— Что?

— Кажется, даже эти звуки слышишь, светятся. Кто это так лупит? Оглохнуть можно. Ты куда?

Нырнув в дверь, Галинка выбежала через минуту в брезентовой куртке, бросила такую же Косачеву; мимо них проходили люди, в одиночку, по двое, и слышался их тревожный громкий говор.

— Где?

— Прорвало где-то…

— Директор только оттуда вернулся.

— Что говорит?

— Всем в тайгу велел…

— Меня это не касается, я близорукий — какого черта там увижу! И грыжа у меня.

— Всех без исключения, говорят, а свою вавку там залечишь. Лопнет от жары — гляди, операцию не надо будет делать.

— Пошел ты подальше, лекарь тоже…

— Ночью…

— Сам сгоришь…

— Кончай, кончай… Люди третьи сутки там, совесть надо иметь, Федька.

Федька, солидно прокашлявшись в кулак, ответил хриплым басом, что там, где совесть была, мох подряд взялся.

Перед конторой собралась большая толпа, и Головин с помощью двух мастеров распределил рабочих на группы. Трактористы центрального участка стояли отдельно, и Косачев с Галинкой присоединились к ним, но в последнюю минуту мастер отозвал Галинку.

— Ты пойдешь в женскую бригаду, Стрепетова. Это — к Васильеву направляются, там нечего бабам делать, — сказал он торопливо; Галинка было запротестовала, но мастер, всегда спокойный, пришел в ярость, закричал и даже затопал, и она подчинилась.

Звон набата все усиливался, и люди, сзываясь, перекрикивались; тени, отбрасываемые ими, двигались, мельтешили, со всех сторон к конторе съезжались машины, и все это — землю и небо — заполнял далекий гул таежного пала, и скоро поселок опустел совершенно; вооружившись лопатами и топорами, в тайгу ушли и учителя, и школьники, и старики, и хотя в действиях людей был какой-то общий, заранее определенный план, все потом перемешалось и спуталось, огонь прорывался совершенно в неожиданных местах, отчего-то вдруг загорелись штабеля леса, находившиеся уже совсем в стороне от огня, почти в километре, и туда пришлось срочно перебросить группу рабочих, и поэтому огонь прорвался еще в одном месте, где остались одни школьники, и группа оборудованных канавокопателями тракторов, на одном из которых работал Александр, еле-еле вырвалась, и, если бы не просека, задержавшая огонь, машины погибли бы.

— Как на фронте, — сказал устало один из пожилых трактористов, рассматривая свой прожженный в нескольких местах комбинезон, — на вторую линию отошли.

— Толку с этого.

— Что-то о солдатах говорили…

— Говорили, жди.

Закуривая, Анищенко кивнул на Александра:

— Нам что… У человека вон суббота проходит напрасно. Свадьба — фю-ють! — поминай, как звали.

— Брось трепаться, не то время выбрал, — огрызнулся Александр, вытирая руки ветошью, был он весь в копоти, непомерно грязный и худой, и Анищенко опять не удержался:

— Самый раз тебе сейчас под венец, Сашка, увидела бы невеста, на край света от страха ускакала бы.

— Брось ты, Мишка, в самом ведь деле не до шуток.

— Невежа… Хорошая шутка помогает жить, бороться и любить. На лучше докури, тоже мне жених.

— Ладно… Давай.

Васильев выключил пилу, отступил назад, не упуская из виду падающей, с коротким треском ломавшей подрост лиственницы; она была недопилена и разрывала пень пополам, выворачивая часть корней, удар о землю был тяжел, и Васильев ощутил его ногами и, с трудом подняв затекшую руку, отер грязное лицо рукавом, посмотрел вверх, на низкие и густые тучи. «Не успеть», — подумал он с тяжелым отупением и, волоча пилу по земле, направился к следующему дереву; начинала сказываться усталость, он работал почти уже неделю без сна и отдыха, черт знает что, подумал он, встретив лихорадочный взгляд Косачева, который тоже едва волочил ноги и шел, спотыкаясь, вилка в руках словно вдесятеро утяжелилась, и он, переходя от дерева к дереву, не нес ее, как обычно, на плече, а тащил следом; они в три пилы били просеку; чуть глубже много людей рыло канаву, но Васильев относился к этому с неодобрением; если просека не удержит, то канава и подавно не поможет, а люди отстанут от рук. Было бы самое лучшее дать встречный огонь, да из-за ветра это было нельзя сделать.

Следующее дерево попалось толстое, в два обхвата, и с гнилой сердцевиной. Вытолкнув языком окурок и придавив его, Васильев сплюнул горькую от табака слюну, подрезал слегка лиственницу, внимательно наблюдая, как из-под цепи летит струя желтовато-бурых сырых опилок, и стал валить, чувствуя, как пружинит дерево от ветра. Не отрываясь от пилы, он оглянулся, и Косачев, у которого от усталости ствол лиственницы был в сизом мареве, мутнел, расплывался в глазах, сильнее приналег на вилку, думая, что пора было бы хоть пообедать, а то ведь от слабости и совсем упадешь, и в глазах все от этого дергается, мельтешит.

Не выключая пилы, Васильев переступил удобнее, в то же время в одно мгновение охватывая наметанным взглядом и место, куда должна была лечь лиственница, и затянутое дымными тучами небо, и Косачева, и траву, и деревья, и мелькавших между ними людей.

— О-о-о! — закричал, почти простонал Косачев, не чувствуя уже ни вилки, ни собственного тела и багровея от натуги. — Береги-ись!