Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

В раздражении Головин отбросил папиросу, но тут же нашел ее и притушил; как свои пять пальцев он знал долину Игрень-реки — единственный лесной массив огромного края, удобный для эксплуатации… Головотяпы, говорил он в раздражении, ах какие головотяпы… Нет, не прошла обида, несмотря на десять лет, он прав, и если бы не так, разве могло бы случиться нечто подобное?

Пахло гарью, тяжелые клубы дыма ползли над тайгой, и Головину невольно припомнилась рощица под Смоленском, в далеком сорок первом. Там тоже не было ни зелени, ни птиц, лишь черные огарки берез торчали странно и густо. Уцелела, кажется, всего лишь одна, да и то закопченная, с бессильно обвисшей темной листвой, копоть под пальцами жирно размазывалась — он так и не увидел белой коры. Да, все связано на земле, сказал он себе, и ни на секунду не разрывается течение времени.

Оглянувшись на техника, он взмахнул топором, стесывая свежую кору на высокой толстой осине, и сразу появился горьковатый нежный запах свежести; так могла пахнуть только осина, это хрупкое, бросовое для заготовок дерево, и он подумал, что любит это дерево почему-то больше других; в нем была странная хрупкость и беззащитность, от незаметного ростка из семени до конца оно хранило в себе какую-то особую неназойливость и незаметность, и лишь в осеннюю пору его листва, трепещущая даже в безветрие, принимала самые невероятные и броские цвета — от желтого до густо-багрового, это был прощальный и шумный праздник, и весь год осина словно жила ради этих нескольких дней и готовилась к ним, и Головина всегда захватывало это позднее буйство, именно в нем была и утверждалась надежда на следующее тихое пробуждение, на тот далекий и звонкий час, когда под оттаявшей, согревшейся корой оживут горькие весенние соки, и начнется их движение к вечному таинству жизни, и дерево обрастет семенами и листьями, и будет в нем от этого тихая боль обновления.

Одевшись под непрерывным, тяжелым взглядом матери, Галинка вышла на улицу; с тех пор как она вернулась в Игреньск, жизнь у нее была какая-то замедленная и тихая: она теперь иначе видела и себя, и Косачева, и прежние отношения с ним, одно время она думала, что все кончено, но в ней, хотела она этого или нет, оставалось ожидание; вдруг, посередине работы, она не раз ловила себя на том, что стоит, опустив руки, и чему-то улыбается, и, стыдясь, она испуганно оглядывалась. И вечерами она никуда не ходила, шила или вязала, недовольно хмурясь от непрестанных материнских глаз. «И чего она все смотрит, — недовольно думала она, — чего она смотрит? Господи, неужели все матери такие?»

Работая бок о бок с Косачевым, она все время чего-то ждала, но была лишь его неторопливая усмешка и осторожная нежность, и она думала, что, если бы он хоть немного любил, он бы все понял и заметил, он ведь был не такой, как все, тоже может долго смотреть на шумящую крону или плывущее облако; как-то она по одному движению в его лице поняла, что он целый час ее не слушал.

— А? Что? — спросил он, встряхиваясь, и она, сжимая зубы, чтобы не разреветься, пошла от него, не оглядываясь, он догнал ее, схватил за руки, останавливая.

— Галинка, я, наверное, дурной человек, порой со мной что-то необычное случается. Словно встречаюсь с другим миром. Я знаю, ты это поймешь, ты же умная. Ты скажи, зачем мы все живем, что-то стараемся делать, ненавидим друг друга, а почему, почему? Ведь, если вдуматься, все так нелепо, так запутанно, даже самому в себе разобраться посчастливится далеко не каждому…

— Ну выскажись, выскажись, — прервала она, выбрав момент. — Видно, давно ты ни с кем души не отводил, так теперь для этого меня решил выбрать.

Растерянно приподняв брови, он помолчал, стал глядеть куда-то поверх ее головы; на лбу у него появилась непривычная складка, и ей хотелось потрогать ее и расправить.

— Конечно, я забылся, — сказал он жестко и не скрываясь. — Если бы я о заработке заговорил или о том, что вчера в магазин привезли…

— Ну как же, — сказала она, — тебе ведь ничего не нужно, ты в этом мире святым духом живешь, как моя старуха говорит.

Он ничего не ответил, и у него был замерший, острый взгляд, и она себе в утешение подумала, что любая другая на ее месте оказалась бы в том же положении.

Сегодня она решила, что пойдет к нему, ей нужно было его видеть, просто взглянуть ему в глаза. Он рад ей, встречаясь каждый раз, приглашает заходить, но сам встреч не ищет, и, очевидно, от этого она впервые боялась.

Стащив с головы косынку и глядя на далекое облачное мерцание, она окончательно решила идти; пусть он думает что хочет, она должна его видеть сегодня, сейчас, а там будь что будет.

Она распахнула калитку и пошла прямо, не останавливаясь, ничего не замечая, кто-то поздоровался с нею, кто-то молча посторонился; у дома Головина она остановилась, долго присматривалась к освещенным окнам; она сейчас ревновала его к этим занавескам, к стенам, к людям, которые могли с ним сидеть за одним столом, смеяться и разговаривать; она взошла на крыльцо, распахнула дверь, одну, вторую и увидела удивленное лицо Ирины, которая как раз причесывалась, густые волосы с тяжелым отливом потрескивали под гребенкой. Торопясь, Ирина собрала волосы узлом, заколола и только тогда сдержанно ответила на приветствие и сказала:

— Проходи, садись.

— Да чего мне рассиживаться… Павел-то дома? Я к нему.

— Дома, проходи, — тихо повторила Ирина. — Он один… Весь вечер не показывался, что-то делает, может, пишет. Да ты иди, иди… — В голосе девушки прозвучало сочувствие, и Галинка поглядела на нее с бабьей надменностью и жестокостью, дрогнув ноздрями, и у нее заиграла на полных, ярких губах улыбка.

— Что, Иринка, на свадьбу позвать собираешься? Я уже подарок припасла, — сказала она насмешливо и с явным вызовом и, не ожидая ответа, прошла мимо; на мгновение Ирина увидела прежнюю Галинку, которой она боялась, но только на мгновение. На глазах сникнув, Галинка остановилась у двери; Ирина видела, как она подняла руку постучать и, подержав на весу, уронила, а когда ее рука вновь поднялась, Ирина тихонько вышла в свою комнату.

— Не ждал? — спросила Галинка, присматриваясь к его лицу, залитому неестественно белым светом, и привыкая; входя, она заметила, как он резким движением вскинул голову, очевидно недовольный неожиданной помехой, и от этого волосы упали ему на лоб; она знала, что у него серые глаза, но сейчас они были совершенно темными, какими-то глубокими, они словно смотрели сквозь нее на стену, может, еще дальше, и она пожалела, что пришла; неуверенно улыбнувшись, он кивнул:

— Посиди, пожалуйста, я сейчас, у тебя есть время?

Она молча присела на краешек стула, поправила полы плаща и стала глядеть ему в спину, в затылок, думая, что он тут же забыл о ней: она глядела ему в спину уже с ненавистью, но подняться и уйти не было сил.