Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Почему же это ты мне руки не подашь? — спросил Александр, засмеялся и пошел, думая о словах Васильева и сердясь на него. Может, это и нехорошо, что у него так получилось с Галинкой, но в конце концов, что каждому в это дело соваться? Его сейчас больше занимало другое — придет Ирина или обманет, ему почему-то казалось, что она не придет, и где-то, не сознаваясь, он даже хотел, чтобы она не пришла, он боялся этой встречи.

Еще издали рассмотрев белое платье, он пошел медленнее, придумывая, что ей сказать, и одновременно радуясь, что она все-таки ждет его вот уже больше часа, нужно ему было сидеть на этом собрании, слушать долгие речи, в которых каждый хотел быть умнее другого. Впрочем, не то, не то, при чем здесь собрание, просто он боялся этой встречи и только в последний момент решился. У него под ногами скрипел песок, и он, стараясь ступать легче, подошел к ней совсем близко незамеченный, и в нем проснулись ощущения детства, какой-то свободной, бесхитростной игры; он сам поразился остроте этого далекого ощущения, подкрался и сжал сзади ее голову ладонями, не давая ей повернуться, и стоял с сильно забившимся сердцем.

— Саш, а нас только двое, ты чувствуешь? — спросила она неожиданно. — Ты послушай, река… Ты знаешь, я не хотела приходить, я тебе честно скажу. Мы вообще должны поговорить.

— О чем нам еще говорить, Ирина, — сказал он, отпуская ее. Она закрыла ему рот ладонью, придвинулась совсем близко, он мог бы сейчас делать с ней все, что угодно, у него сейчас было безошибочное понимание ее и того, что с ней происходит, и оставалась лишь какая-то мешавшая тень, мелькнувшая в ее словах, и это его удерживало; и она со своей стороны понимала его и даже как-то жалела, но в ней была твердая уверенность сказать ему все, и только в последний момент что-то переместилось и спуталось; и, вглядываясь сейчас в его темное лицо, она, отняв руку от его горячих губ, с испугом подумала, что не надо ничего говорить, она пришла сюда, и этим все сказано; вот она стоит перед ним со странным чувством собственной беззащитности и обнаженности, и это должно было быть, ее всегда тянуло к нему, и в этом нельзя разобраться до конца.

— Я о тебе с Галинкой думала, — сказала она неожиданно и от этого сразу обретая твердость и радуясь, что наконец-то она это сказала, разрушив непривычное состояние собственной покорности и даже обреченности.

— Не надо, Ирина, — услышала она его голос, — понимаешь, никакой Галинки больше нет, понимаешь, ее нет.

— Я понимаю, я должна была это сказать.

— Теперь тебе легче? — спросил он тихо, почти нежно, не слыша себя и не понимая того, что говорит.

Ирина не отстранилась, когда он опустился на колени, прижался к ее коленям лицом и все повторял: «Я не могу больше так… не могу, не могу…» — «Брось, Сашка, брось, — попросила она слабо, не в силах шевельнуться, — брось, что ты делаешь?», — и у нее перед глазами неясно поползло небо, и потом всю ее пронизала живая, освобождающая боль, и она невольно, почти без голоса вскрикнула, и вслед за тем где-то недалеко хрипло и неприятно потревожила ночь гагара.

— Сашка, я умираю, — прошептала Ирина в мучительном и неповторимом ожесточении к себе, не в силах открыть глаза, чтобы опять увидеть пугающе ссыпавшиеся с неба звезды.

Утро застало их на том же каменистом, замшелом уступе над рекой, среди тайги, подступавшей со всех сторон; сначала прорезались ее неровные вершины, и в низких местах стал редеть туман, а когда солнце вышло совсем, как-то все раздвинулось, и сопки проступили вдали совершенно отчетливо, и река засветилась голубоватой зеленью. Александра разбудил тоскливый крик чайки, он скосил глаза и совсем рядом увидел ее лицо, во сне оно было беспомощным и чужим. Осторожно высвобождая руку из-под ее головы, он приподнялся; солнце начинало греть.

— Ты не спишь? — услышал он голос Ирины и склонился к ней, глаза у нее были сонные, с синеватым отливом, и, вероятно, от такой их близости тихо закружилась голова.

— Здравствуй, — сказал он, пересиливая себя, шевеля пальцами, погружая их все глубже в мягкий прохладный мох и чувствуя под ним сырую, неглубокую землю.

— Доброе утро, Саша.

— Ирина… мы ведь все на свете с тобой проспали, попадет теперь, не боишься?

— Сашка, болтун… Я ничего не боюсь, понимаешь, ничего. А ну перестань, — приказала она. — Ты что так смотришь?

— Я не знаю…

— Не надо, Саш, сейчас не надо. Понимаешь, мне так хорошо, я же никуда не уйду теперь.

— Хорошо, — с усилием сказал он и, радуясь тому сильному, другому, что сегодня, вот сейчас , появилось в нем, и борясь с ним, с этим другим в себе, он опять лег на спину рядом с Ириной и сразу увидел над собой чайку, она носилась стремительными кругами, и порой подлетала совсем близко, и была с ослепительно белой грудью и узкими длинными крыльями, в которых тоненько посвистывал ветер.

— Спасибо, — тихо сказала Ирина и положила руку ему на грудь, и Александру сделалось светло и просторно.

— Ты знаешь, — сказал он, — я сегодня на работу не пойду, и твой отец обязательно штраф влепит.

— К чему это ты? — приподнявшись на локоть, она глядела ему в лицо, потом осторожно, одним пальцем провела ему по бровям и вздохнула: — Смешной ты, какое это имеет теперь значение.

— Я не знаю, — сказал он тихо, — это я просто так, что в голову пришло.

— Папа, ты можешь поговорить со мной?

Головин поднял тяжелую голову, сдвинул брови, глядя на дочь отчужденно и тяжело.

— Папа, прости меня… Я так счастлива. Не ругай меня, папа, я люблю его, мне нельзя без него.

Она стояла перед ним, понятная, своя, очень близкая, но уже чужая, и он, вздохнув, отвернувшись, не сказал того, что хотел сказать.

— Ты была у него? — спросил он, не глядя, потирая рукой шрам на подбородке.

— С ним. — Ирина не опустила глаза.

— Смотри, дочка, парень он неплохой, конечно, но молод, впереди — армия, институт, ведь знаешь…

Головин оборвал на полуслове, он подумал, что есть вещи, в которых не убедишь.

— Когда ж свадьба? — спросил он, стараясь улыбнуться и напряженно прислушиваясь к тихому гудению комаров за распахнутым, затянутым марлей окном. Ирина шагнула к отцу, прижалась к его груди головой, и он осторожно провел ладонью по ее волосам; по смуглым щекам Ирины бежали слезы, он достал платок и вытер их.

— Ну вот, к чему? Не надо… Вы будете счастливее, у вас столько времени…

— Он какой-то необыкновенный, я иногда боюсь. Он как ручей, весь в движении.

— Чего же ты боишься? И пусть никогда не останавливается. Чего тут бояться?

— Не знаю…

— Ты ошибаешься… Ну что значит необыкновенный? И не страх это, дочка, — он был серьезен сейчас, почти суров. — Люди называют это любовью и никогда не могут понять. Встречаются два человека, незнакомые, чужие, и становятся самыми близкими. Почему? Ты не думай, Иринка, я не сержусь, вам обоим предстоит бороться за счастье, вот от этого никогда не уходи. Не надо.