Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Почкин стоял у трибуны и, склонив голову, слушал со спокойным лицом, и Александр впервые почувствовал холодную и расчетливую силу этого человека. Он требует план, и формально он прав, против этого трудно возразить. Они сейчас остались как бы один на один, и никто, кроме Ирины, не обратил внимания на их молчаливый поединок, но и она не могла представить себе всей сложности охватившего Александра чувства; Почкин, низенький, стареющий и бодрый человек, всегда собранный, подвижный, утомительный в своей педантичности, был хорошо знаком и раньше, но сейчас из-за его привычного облика проглянуло нечто другое, гораздо большее. Оно не умещалось в обычные представления о Почкине и было незнакомым, было враждебным и скользким — нельзя ухватиться, выдернуть и выставить перед всеми.

«Вот леший», — подумал Александр опять с некоторой растерянностью и, опускаясь на место, толкнул елозившего рядом Афоню. Собрание сильно затянулось, его решили отложить до следующего выходного, но расходились не слишком охотно, и в темных улицах поселка долго слышались голоса.

Протолкавшись к выходу, Александр взглянул на часы, было поздно, около одиннадцати. Уже через несколько минут после своего выступления он посмеивался над своей горячностью, мало ли было и будет подобных стычек? Ну что Почкин? Не могут все думать одинаково, его право, в таких случаях нельзя давать себе волю — додумаешься черт знает до чего, кажется, он наговорил всякой чепухи, теперь Почкин занесет его в особый разряд, но и это не так уж важно. Они договорились с Ириной сегодня вечером встретиться, и он, кажется, все испортил, хотя уже не мог без нее, и думал о предстоящей встрече весь день, и забыл только под конец собрания, во время выступления главного инженера.

Александр постоял с Косачевым и Афоней, сильно рассерженным выступлением жены и потому настроенным к долгим рассуждениям о семье, и о женщине, и вообще о жизни человеческой. Он стал советовать Александру никогда не связывать себя семейной обузой, но тот почти не слушал его. И Косачев, воспринявший собрание по-своему, тоже молчал. Но к Афоне прислушивался внимательнее, чем раньше; он уже хорошо знал Анищенко теперь, еще лучше Головина, временами они вызывали в нем усмешку, они слишком много говорили о плане, о кубометрах и машинах; недавно он попытался поговорить об этом с Васильевым, и тот, выслушав его, равнодушно пожал плечами.

— А чего же ты от них хочешь? — спросил он, рассматривая Косачева и пытаясь понять, в самом ли деле тот думает так, как говорит. — У нас вообще в небесах привыкли летать, а надо бы для первого раза по земле ходить научиться. Что тебе еще от этих людей надо? Это их жизнь, их дело, им философствовать по-высокому некогда. Они Платона да Канта не знают, зато в них спасение, если хочешь, нравственное для народа, вот именно в такой жизни. Это как основание для высокой пирамиды, а в любой фундамент кладут самый прочный материал. Общество, брат, тоже организуется не по какому-либо капризу, пусть даже гениальных провидцев, оно все по тем же законам природы организуется, в фундамент материал идет потяжелее, чтобы все сооружение не опрокинулось. А если верхушка начинает перетягивать, вот тут-то все и рушится. Что ты на меня так смотришь?

— Я? — спросил Косачев. — Да ничего, просто стараюсь понять тебя, Иван Павлович. Не совсем, конечно, верно насчет общества, в этом отношении идея, по-моему, много значит…

— Ну, это ты как хочешь понимай. А я тоже по такому закону сляпан, иногда начинает башка перетягивать, вот и пошел в крен, как говорят матросы.

— Вероятно, оно и так, — сказал Косачев с легким сомнением в голосе, которое можно было отнести и за счет слов Васильева и за счет того, что он сам, Косачев, говорил сейчас. — Только стоит ли их так идеализировать?

— Давай подсчитывай их болячки, только сначала выясни, для чего ты это делаешь. У них болячки иного рода, чем у тебя, лечить разно надо. А соревнования ты все равно не выдержишь. Ты здесь никого не любишь, это я не в укор тебе, любить ты не можешь; ты здесь чужеродная примесь, дорогой мой.

Васильев говорил что-то еще и, очевидно, был в этот час не в настроении; пожалуй, он считал себя в этом медвежьем углу умнее всех, чем-то вроде оракула, он и говорил иначе, чем всегда, подумал тогда Косачев, и кажется, он не терпит даже намека на соперника, и хотя это смешно, но понятно. У каждого есть свой заветный уголок жизни, где он, пусть даже только в собственном мнении, первенствует.

И Косачев сейчас, стоя с Афоней и Александром и слушая Афоню, вспомнил об этом разговоре и опять стал думать над ним; поселок между тем успокаивался; как всегда, по ночам становилось прохладнее; у склада брехали собаки, оттуда порой доносился неприятный, раздраженный визг.

Обиженный невниманием к себе Александра и Косачева, Афоня, не показывая этого, весело сказал:

— Конечно, разве к старшим теперь будут прислушиваться?

— А ты уже в старики записался? — спросил Александр.

— Постарше тебя, побольше видел белого света.

— Ладно, не злись.

Мимо молча и быстро прошли Головин с парторгом и Кузнецовым, за ними показался Васильев и, увидев Александра, спросил:

— Пойдем?

По пути закурили и некоторое время шли молча; Александр слегка подволакивал ногу.

— Дождя бы надо, даже комары передохли, вроде и непривычно.

Александр улыбнулся, затер ногой недокуренную папиросу.

— А ты выступил правильно, — сказал Васильев. — Этот наш Почкин, я тебе скажу, любопытный деятель.

— Да что я выступил… Такой вопрос одним выступлением не решишь.

— Все же… И Анищенко разошелся, молодцы!

— У него другое дело, умный парень, да ведь что мы все против Почкина. Почему же он Головина-то нисколько не боится, а, Павлыч? Я как-то не задумывался раньше, тайга и тайга. Но Почкин-то… вот никто не ожидал от него.

— Тут ясно. В опыте ему не откажешь, да мы и не знаем, как там у Головина в верхах дела. Может, Почкин что-нибудь такое унюхал и пошел в открытую.

— Как сказать… Не похоже на него, он ведь сроду ни с кем не ссорился. Спокойной ночи, Павлыч, — заторопился Александр, взглянув на часы. — До свидания, ребята, мне сюда, дело одно есть.

— Опять? — спросил Васильев, подумав о Галинке.

Александр, сразу же поняв, поднял глаза к небу, где были частые и острые звезды, ему не хотелось отвечать, и он тронул ногой светящийся гнилой пень рядом, несколько гнилушек отскочили, рассыпав по земле голубоватый, таинственный свет, и он вспомнил что-то из школьных времен, что-то о фосфоре.

— Нет, Павлыч, — сказал он тихо, — с тем кончено. Ты меня прости, пойду. У меня дело одно есть. Понимаешь, ребята ждут, мы там хотели…

— Ладно, ладно, не ври, — недовольно оборвал Васильев, — только ты, смотри, посерьезней будь. Это тебе не Галинка, я тогда тебе первым руки не подам.