Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Васильев оглянулся, словно затравленный зверь; один из рабочих сидел на сухой валежине, недалеко от комля, от вскинутых корней. Васильев глядел на их мертвые извивы и думал, что это всегда так бывает и любая жизнь в общем-то похожа; вот и они когда-то, эти корни, выполняли важную, необходимую работу, питали стройное зеленое дерево и никогда не знали ни солнца, ни ветра, и Васильев почему-то никак не мог оторвать от них взгляда; он словно чувствовал, что спасительная мысль кроется именно в них, только не удавалось схватить ее окончательно. Захотелось курить, и он похлопал себя по карманам, по-прежнему не отрывая взгляда от вывороченного бурей дерева. Кисета вообще не оказалось, и он сунул в рот сухую веточку, с напряжением прислушался к оглушительному ветру вверху, и скоро ему стало казаться, что гул сверху по стволам идет в землю.

— Эх, мама моя родная, — задрал кверху курносое лицо Афоня Холостяк. — Когда ты меня рожала, ты и сама не знала, почему земля дрожала. Был бы мост до самого края неба, пошел бы я своим ходом к господу богу в гости, отнес бы ему свои грешные кости. Надеть бы чистую рубаху, и страшный суд прошел бы без страху…

Афоня говорил много, но Васильев уже не слышал и, свесив голову, задремал; он словно и сам пророс в самую глубь земли, силился встать и не мог, а встать нужно было. Он видел спасение. Афоня сказал: мост. Мост. Они сделают настил из валежин. В трясину, метров на двести, только бы успеть проснуться. И как раньше не пришла в голову такая мысль? Самое сильное пламя не достанет за двести метров, здесь дерево не должно тонуть, только бы успеть и как-нибудь встать…

Он силился открыть глаза, пытаясь приподняться, но земля сковала его намертво, и была она огромна, и он силился приподнять ее вместе с собой, и ничего не мог, а спасение зависело от выигранных секунд. С мучительным усилием, еще не успев открыть глаза, он еле слышно прохрипел:

— Настил…

Потом он увидел людей кругом, уставших, знакомых, и сам он был очень обычный, не выше других ростом.

— Настил, — повторил он, указывая на валежину, и почуял сумасшедшую решимость двух десятков глаз, и потом опять наступило так называемое второе дыхание; умершее дерево, поставленное стоймя, рухнуло в жидкую топь, брызнула вода и грязь, и тайга огласилась голосами людей.

Огонь приближался, и люди, забрызганные с ног до головы, сновали по тайге; валежника не хватало, и они набрасывались на молоденькие ели, не обращая внимания на кровоточащие руки, выворачивали деревца с корнями, тащили их к трясине. Настил уходил все дальше и дальше от тайги, и те, кто вначале не верил, поверили и, задыхаясь, торопясь, продолжали начатое; некоторые срывались в трясину, их вытаскивали.

Косачев работал вместе с другими, ломал ветки, тащил их к помосту; мелькавшие вокруг люди хрипло, торопливо переговаривались, он ловил обрывки фраз, кто-то помогал ему взваливать на спину все новый и новый груз, и он каждый раз сгибался под ним в три погибели и умолял сам себя выдержать, дотащить. По спине, по груди тепло скатывался пот.

Возвращаясь за новой ношей, он увидел Васильева: размазывая по лицу грязь, тот стоял перед небольшой елкой, и у него было удивленное и словно бы обиженное лицо. Тяжело дыша, Косачев, полусогнувшись и неловко ворочая головой, шепотом выругался, и ему вроде бы стало легче, он пошевелил плечами, стараясь, чтобы ноша легла удобнее и не так колола спину.

— В чем дело, Павлыч? — спросил он тихо.

— Елка лапы приподняла, — вздохнул Васильев, — дождь пойдет… должен скоро… Ах, черт бы тебя побрал!

Косачев недоверчиво оглядел дерево и побрел дальше, тяжело перебирая ногами. Ну, какой дождь, подумал он отупело, бредит, что ли? Даже язык высох во рту, без боли им шевельнуть невозможно.

— Тащи, Федька!

— Эй, ребята, помогите! Если бы хоть пару топоров захватили, совсем другая каша.

— Давай! Давай!

— Иди ты… У жены требуй. Не видишь, приросла чертяка… Ну?!

Мимо мелькнула Ирина; согнувшись, похожий на огромного уродливого муравья, Афоня Холостяк протащил сухую коряжину, хлюпая ногами в жидкой грязи тундры; первые десятки метров настила втоптали в трясину и двигались теперь по колено в жиже.

— Кончай! — скомандовал Васильев, пропуская мимо себя людей с охапками веток. — Больше не возвращаться.

Он повысил голос до крика, отсветы идущего пламени дрожали на земле, на лицах людей, на воде, на стволах деревьев.

Возле Васильева остановились Ирина и еще человека четыре, все остальные были уже на помосте и не видели вынырнувшей из пламени в обгоревшей краске машины. Развернувшись на петле у самой тундры, она резко остановилась, и ее занесло, пришедшие в себя люди бросились к ней, не зная, что думать. Дверь кабины распахнулась, показалась всклокоченная голова Александра.

— Сашка! — измученно закричала Ирина, и тотчас сзади у Александра всплеснулся огонь, и никто из-за пожара не слышал взрыва. Словно от толчка в спину, он дернулся всем телом, успел увидеть подбегавшую Ирину, успел подумать: «Бензобак… взорвался бак…» Он не почувствовал боли, и только земля вместе с тайгой, и людьми, и огнем приподнялась над ним и закрыла дымное небо и маленькое, сквозь мглу садившееся злое солнце; Александра подхватили, понесли на настил, задыхаясь и кашляя от набегавшего дыма, и через несколько минут было одно пламя, далеко освещавшее тундру, оно подкатилось к самому краю трясины, и люди на расстоянии в две сотни метров просовывали руки сквозь ветки настила и мазали сохнущие лица жидкой грязью; лиственницы и особенно старые мохнатые ели как-то в один раз превращались в неправдоподобно высокие столбы огня, ветер сбивал с верхушек горящие сучья и нес их на тундру, и кое-где начинала загораться трава. Косачев, совершенно обессилевший, опустившись прямо в грязь, просочившуюся под тяжестью людей сквозь настил, с невольным замиранием следил за этой чудовищной по красоте и мощи картиной; он сейчас как-то не мог воспринимать себя отдельно от сбившихся в жалкую грязную кучку людей, полумертвых от усталости, от пережитого напряжения, и ему казалось просто невероятным, что где-то есть большие и спокойные города, музыка, чистые люди; да нет же, нет, думал он, это все было сном, а на самом деле всегда был, есть и всегда останется только вот этот горящий мир у самого края бездны, мир первобытного пота и острой радости в прикосновении к смерти, запахи болота и гари, и тихий бред раненого, да и вообще, знал ли он его когда-нибудь, этого светлоголового парня. Никогда он его не знал и не узнает; вот над ним хлопочет и мечется другое, неизвестное существо, с острой молодой грудью; да, да, думал он, и я только часть всего, что есть вокруг меня, этого болота, гари, неба, людей, но я никогда не смогу полностью слиться с ними. Это ведь тоже будет смерть, уничтожение.