Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Он думал и думал, не в силах остановить изнуряющий поток, и вокруг него все шло своим чередом, все здесь были примерно в одном положении, и только Ирина резко выделялась среди них выражением лица и даже движениями, и это все чувствовали; она сейчас была как бы в стороне от них. Она не отходила от Александра и все время что-нибудь пыталась сделать, и у нее все хорошо получалось. И когда лицо у Александра стало сохнуть, она тут же заметила, смочила оторванный от платья кусок и приложила его к губам Александра, которого только что перевязали каким-то грязным тряпьем.

— Сашка, ах ты, дурак, — сказала она тихо. — Ну зачем, зачем ты это сделал, ну разве так можно?..

В неподвижном теле теплилась жизнь, еле-еле чувствовался пульс, и перед глазами все время была глубокая рваная рана на спине, она сама ее видела и осторожно, кончиками пальцев ощупывала плечи, руки; она не замечала наступления темноты, и лишь жила в ней глубокая немая боль.

Постепенно опадал, лишившись пищи, огонь, и пошел прохладный дождь — вначале неуверенно, редко, затем все сильнее и сильнее, и вокруг все радовались и говорили о дожде; Ирина подняла лицо, зажмурилась, руками сгребая с лица воду. Вот и дождь, сказала она, когда надо, его не было, а теперь хлещет, и платье сразу взмокло и прилипло к телу — какое облегчение. Александр лежал ничком, подсунув руки под голову, и она видела его острые локти, худые неподвижные плечи; она вдруг испугалась, что он захлебнется, и наклонилась над ним, прикрывая его от дождя.

— Саша, — позвала она, никого больше не видя и не замечая, и заранее зная, что он не отзовется, и не веря этому.

— Не надо… Не тревожь его зря, — услышала она словно откуда-то очень издалека голос Васильева. — Сейчас носилки наладим и пойдем.

И все услышали в темноте, в уверенном спокойном шелесте дождя тихий, беспомощный плач.

Домой они вернулись далеко за полночь. Они шли по выжженной тайге, проливной дождь не мог пока смыть или хотя бы ослабить запаха гари, и поселок встретил их пустынными, налитыми водой улицами, не было ни огонька, ни звука, шумевший всю дорогу дождь стал привычным и уже больше не ощущался.

В ночь дождем прибило последние очаги пожара, и когда наступило утро, все вокруг было тусклое и серое.

В переполненной больнице сбились с ног врачи и сестры, Иван Никифорович не вздремнул ни одной минуты — было много обожженных, одного привезли с переломом ключицы, несколько человек поступили, по-видимому, с отравлением. Александра положили в отдельную палату, возле него непрерывно дежурили; Иван Никифорович то и дело ерошил короткий седой ежик волос и думал, что это всегда так получается, когда случилась нужда и хирург в отпуске, а ведь операция предстояла сложная: рентген показал, что осколок железа застрял в опасной близости к сердцу, и Иван Никифорович не знал, что делать. Из Северогорска обещали прислать хирурга на вертолете только во второй половине следующего дня, а ведь утро едва-едва прорезывалось, дождливое утро, предвещавшее раннюю холодную осень.

Свет резал глаза, и Иван Никифорович его выключил, в темном прямоугольнике стены сразу проступил серый квадрат окна. Тяжело опершись о подлокотники кресла, Иван Никифорович встал и распахнул его, в комнату ворвался ветер, шум дождя, запах мокрой земли.

— Надо решаться… — подумал он вслух, поднял руки к волосам и тут же опустил их с досадой, это была его старая скверная привычка, с которой время от времени он начинал упорно бороться.

Он оправил халат и вышел в коридор, редкие тусклые лампочки подчеркивали его длину. «Экий неприятный коридор, — думал Иван Никифорович, засовывая руки под халат в карманы. — Сколько раз ставили вопрос о новом помещении…» Он вспомнил Головина, который в последнем разговоре твердо обещал нажать, где нужно, и теперь неизвестно, что и как будет дальше, вздохнул Иван Никифорович и прошел в седьмую палату; навстречу ему поднялась дежурная сестра.

— Как, Петровна? — спросил он.

— По-прежнему, Иван Никифорович, по-прежнему, голубок.

Она была стара, рябовата и добросовестна и всем без исключения говорила «голубок», и к этому привыкли; Иван Никифорович присел на место дежурной и взял руку раненого; Александр открыл глаза. Врач поводил перед ним кистью руки, глаза оставались неподвижными; Александр стал что-то говорить шепотом, бессвязно и горячо, и, чтобы разобрать, Иван Никифорович наклонился ухом почти к самому его лицу. Александр звал Ирину и просил пить; дежурная сестра налила воды в стакан, и он, проглотив несколько ложек воды, успокоился, и врач увидел, что к нему возвращается сознание. Пришли в движение, вздрогнули вспухшие, с осыпавшимися от огня ресницами веки.

— Доктор… Скажите, доктор, я сильно обгорел? Буду жить?

— Какая ерунда… и детей народишь, — сказал Иван Никифорович, строго глядя на сестру, которая в это время жалостливо сморщилась. — А сейчас помолчи, мы с тобой потом поговорим. Еще рано, спи. Ольгу мою помнишь? О тебе спрашивает в письме.

Заметив, что зрачки раненого вновь остановились, Иван Никифорович пригнулся.

— Почему вы молчите, доктор? Я буду жить? Я же вас вижу, вы рядом, скажите…

В наступившей тишине медленно угасал голос, и дежурная сестра, пытаясь разобрать, освободила ухо от платочка, неловко перегнулась; Иван Никифорович жестом отстранил ее и, ничего не сказав, направился в свой кабинет, там у раскрытого окна стоял Глушко.

— Доброе утро, Иван Никифорович.

— Какое там доброе, — проговорил врач недовольно.

— Есть свежие новости, доктор, из области только что звонили, говорят, вертолет сегодня в двенадцать вылетит. Что смотришь так, Иван Никифорович?

— Как бы поздновато не оказалось, дорогой Петр Васильевич, ведь иногда всего лишь и не хватает двух-трех минут.

Глушко смотрел себе под ноги и упорно прислушивался к доносившемуся из-за приоткрытой двери в коридор шуму начинающегося больничного дня; были слышны шорохи швабры, звяканье суден, сдержанные голоса нянечек и сестер; Иван Никифорович тоже посмотрел на громадные сапоги Глушко и сел, тяжело отвалившись на спинку кресла. С Глушко они были старыми друзьями и не раз проводили выходные дни с удочками, и жены их и дети дружили, как-никак прожили бок о бок семнадцать лет и привыкли понимать друг друга с полуслова, но сейчас молчание Глушко раздражало Ивана Никифоровича, и он враждебно поглядывал на него из-под насупленных бровей.

— Что ты думаешь делать, Иван Никифорович? — спросил наконец Глушко, и врач дернул круглыми плечами, раздражаясь все больше.

— Подождем…

— А она будет ждать?

— Кто она? Выражайся, пожалуйста, яснее, батенька.

Глушко повернулся, посмотрел на Ивана Никифоровича с явным осуждением.