Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

С усилием наклонился и выпрямился Глушко, испуганно глянул в могилу Афоня Холостяк, торопливо зачерпнул земли Анищенко. Помедлил, прежде чем отойти, Почкин, постоял у самого края, низко склонив острый череп, и в глазах у него было страдание, лицо совершенно сморщилось и стало маленьким, детским. Ирине казалось, что она видит нарочитую и тяжелую сцену; она не верила так же, как не верил происходящему сынишка Шамотько — Васек; никто не заметил, откуда он появился. Лишь когда опускали гроб отца, он, беспомощно разъезжаясь ногами по скользкой глине, схватился за крышку ручонками и недоверчиво проговорил:

— А мне сказали, там мой папка… Зачем-то в ящик залез, — он поднял на людей неверящие и удивленные глаза.

Кругом зашевелились, и Глушко, поручивший присматривать за ребенком своей жене, не успел опомниться и рассердиться.

Ирина быстро нагнулась к мальчику, взяла его на руки, прижала к себе крепкое тельце и зашагала прочь, люди расступились перед ней, а Васек кричал и вырывался, она что-то говорила ему и сама не помнила что, до самого поселка не выпуская его из рук и не чувствуя тяжести, и, хотя она шла быстро, не разбирая луж, ей все время казалось, что она почти не движется, ей словно нужно было унести ребенка, связанного с нею теперь каким-то особым образом, от того темного и непонятного, что оставалось позади, что она все время чувствовала спиной. «Какие все-таки люди незащищенные и слабые, — думала она, — и зачем они, если все так нелепо и просто обрывается, если и понять этого нельзя? Всю жизнь отец к чему-то стремился, волновался, не спал ночами, но вот его нет, и все кончилось и рассыпалось».

Из старого, проржавевшего почтового ящика на калитке она по привычке вынула пачку газет и письма, скопившиеся за последние две недели, машинально просмотрела их; было несколько официальных пакетов. «Для отца», — подумала она, неловко прижимая к себе всю эту бумагу. Васек перестал плакать и недоверчиво наблюдал за нею.

— Есть как хочется, — сказал он, сердито глядя на Ирину, и вздохнул. — Знаешь, как я сильно есть хочу…

Она заторопилась, посадила его на диван в столовой, вытащила старого Брема с иллюстрациями: на затертой обложке мартышка в платьице грустно пила молоко из бутылки.

— Смотри, Вася. Сейчас поесть найду… Ты что любишь?

— Кашу.

— А яичко хочешь? Или колбаски?

— Хочу. И молока хочу.

— Молоко маленьким обязательно надо пить, от молока сильным будешь. Я сейчас, посмотри картинки пока, — она боялась его вопросов и разговаривала без умолку.

Минут через пять она затащила его на колени и стала кормить, внимательно присматриваясь, как он ест, шевеля губами и посапывая от наслаждения; она не знала, что бы сейчас делала, не будь этого маленького теплого существа; ведь на улице был ветер, и опять начинался дождь, и никто из взрослых не мог бы дать ей большего облегчения, чем этот малыш, даже Сашка ей сейчас был не нужен.

— Ешь, Васек, вволю ешь, милый…

Ее взгляд упал на газету, где на первой полосе чернел заголовок «Жизнь и подвиг» и было два неясных портрета в траурной каемке, отец и Шамотько, она узнала их и, не выпуская из рук мальчика, неловко придвинула к себе газету, еще пахнущую типографской краской.

«Есть жизнь, которая вся — непрерывный подвиг. Но бывает по-другому. И так бывает чаще — в какой-то один миг вспыхнет жизнь ярким пламенем, осветит далеко вокруг, и проникнет свет в души людей, и они видят и себя и других по-новому…»

Она перечитала еще раз, и эти строки тотчас показались ей ненужными, не такими, как это было бы надо, и она с досадой уронила руки; и это была ложь, какой уж там свет, какие души, просто нет больше людей, нет отца, и все непереносимо.

— Спасибо, тетя Иина, наелся, — сказал Васек, не выговаривая «р». Он задрал рубашонку и похлопал себя по животу. — Пощупай…

Она заправила рубашку в трусики, он улыбнулся ей с доверием давнего знакомого, потрогал ее брошку грязными пальцами.

И что-то прорвалось в душе, захотелось закричать или хотя бы заплакать. Но было нельзя, и она торопливо сунула газету за шкаф, подальше, взяла Васька на руки.

— Я тебя вымою, Вася, потом поспим, — сказала она, — а потом — к мамке. Ты хочешь к мамке?

— Я к папке хочу.

— Да… да… конечно. Твой папа уехал в командировку в город, обязательно привезет тебе конфет… хороших… шоколадных… Ты ведь любишь конфеты?

Она гладила мягкую головку мальчика, и у него от волос пахло совершенно незнакомо, словно какой-то странной свежей травой, слегка пригретой солнцем, и она долго пыталась вспомнить, где и когда встречался ей такой запах раньше. Васек заснул у нее на руках, и она перенесла его на кровать, осторожно укрыла, прибрала со стола; шел дождь, и шел день, еще один день жизни, и она боялась, что кто-нибудь придет и нужно будет слушать его и разговаривать.

Жизнь входила в нормальную колею; через поселок опять проползали лесовозы — начинались обычные работы; директора замещал главный инженер; Раскладушкин снова рассказывал по вечерам анекдоты в клубе, но и он в чем-то изменился, стал сдержаннее, помирился с женой, правда всенародно поклявшись больше не прощать. Вместо Александра бригадой тракторной трелевки руководил Анищенко. Вопросы, возникшие на собрании, еще не обсуждались, события последних десяти дней отодвинули их на время, приглушили, еще не все люди успели опомниться и привыкнуть. Анищенко ходил подавленный и молчаливый, Глушко был по горло занят; все возможное и невозможное Почкин бросил на выполнение сорванного июльского плана, и вот уже на делянах застрекотали пилы, все возвращалось в свой обычный круг.

Жена Шамотько узнала о смерти мужа из газеты, и был тягостный день в палате рожениц; у женщины пропало молоко, и дюжая тетка Калина с девятого лесоучастка, известная далеко вокруг своей плодовитостью, взялась выкармливать сразу двоих. Она держала в каждой руке по ребенку и грозно покрикивала на причитавших женщин:

— Цыть вы, мокроподолые! Что нюни развесили? Проживем! Не такое вытягивали, не подохли. — У нее был густой, рокочущий голос и тяжелые, дикие глаза. Говорили, что в войну, где-то в Белоруссии, она одна задушила двух здоровых немцев, польстившихся на русскую матку необычной толщины.

Нечто целое, как всегда, складывалось из сотен и тысяч, казалось бы, разрозненных и не имеющих друг к другу никакого отношения дел, поступков, слабостей, столкновений, судеб, и Александр, которого на днях должны были отправить в Северогорск, часто задумывался над этим. Когда к нему приходила Ирина, смуглая и осунувшаяся и оттого еще более красивая, они почти не разговаривали, все, что для них требовалось, так это возможность быть рядом, и она приходила каждый день к вечеру, и Воинов, узнав, в чем дело, разрешил. Часа через три, уходя, она тихо и молча пожимала руку Александра, лежавшую поверх простыни, и улыбалась одними глазами, и он спокойно засыпал; он знал, что завтра Ирина придет опять, но ее упорное молчание все больше тяготило, и он, дождавшись удобного случая, спросил: