Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Почему ты молчишь, Ирина?

— Ну, а что же мне еще делать, петь, читать стихи? — удивилась она и добавила тихо: — Я просто люблю… Я, очевидно, такая обычная и ничего больше не могу придумать.

— Нет, — возразил он неожиданно горячо. — Ты необычная, понимаешь, ты особая, совершенно особая. Наверное, ты когда-нибудь уйдешь от меня совсем, я в тебе все время какую-то другую жизнь чувствую.

— Это ты от слабости раскис, — сказала она и опустила глаза. — Зачем только вы это делали? Ведь самое нелепое в том, что все это было ненужно, ненужно, совершенно ненужно. Я все время об этом думаю.

— Бак мог и не взорваться. И потом, все знали, в какое место вы попали, там нельзя было спастись.

— И ошиблись.

— Вам помогла перемена ветра, вчера я долго думал и убедился. Ветер-то стал задувать со стороны, вот огонь и пошел медленнее. А так бы…

Она наклонилась ниже, его лица коснулось ее дыхание.

— Ирина…

— Молчи, — встревожилась она, думая, что ему опять плохо. — Позвать кого-нибудь?

— Не надо, я хочу сказать…

— Что, Саша? Тебе не надо пока разговаривать, ты же знаешь.

— Я боялся, — выговорил он с трудом, переменившись в лице, и торопливым шепотом продолжал: — Знаешь, так страшно было ехать, меня словно кто-то клещами стиснул. Ведь перед этим и отец… Я на Почкина наорал, не знаю, как я сдержался, хотелось ударить его или повалить и душить. Ты знаешь, если бы я не поехал, ты бы меня никогда не увидела, не подвернись машины, я бы просто пошел…

— Не надо, — покачала она головой. — Не говори так, Саша, ведь и тебя могло бы уже не быть.

— Ну и что? — спросил он, возбужденно блестя провалившимися глазами. — Зато я бы знал, что пересилил себя и пошел.

Она ничего не сказала ему, сейчас он не мог понять ее, и пусть он останется в своем мире, ведь он все-таки мужчина, и, очевидно, все это было нужно.

— С того времени, когда я чуть не утонул под баржей, я стал бояться, — сказал он. — Я боялся ехать. Но потом эта смерть… Мне никогда не было раньше так больно. И может быть… Нет, нельзя рассказать. Я и сейчас не могу вспомнить, как получилось. Помню, бежал к машинам. Кто-то за мной погнался… Но ты же знаешь, как я умею бегать, я его чуть машиной не сшиб, Мишку.

Он закрыл глаза, ему необходимо было выговориться.

— Этого не забудешь, а потом страха уже не было, словно выгорел.

— Не надо, не вспоминай, — сказала она, находя его руку и тихонько поглаживая ее.

— Хорошо, — согласился он. — Теперь я никуда отсюда не уеду. Ты не горюй, Иринка, я знаю планы отца. Здесь очень много работы. Но мы ведь еще можем что-нибудь успеть?

Он повернул голову; неслышно вздохнув, Ирина помедлила и, не в силах справиться с нахлынувшим чувством боли и нежности, прижалась лицом к его ладони, и его глаза посветлели. «Да улыбнись же, улыбнись!» — просила она мысленно, потому что ей захотелось увидеть его улыбку, и он улыбнулся, но опять-таки это была новая, незнакомая ей, без прежней ребячливости улыбка, тотчас исчезнувшая.

— Ночами не спится. Лежишь… о чем только не передумаешь. Недавно Павлыч рассказал мне, как у него друг умирал на фронте. В сорок третьем, на Украине где-то. Говорит, каких-нибудь сто метров до своего села ему оставалось, и ноги оторвало. А он ползет и уже умирает. След за ним по земле мокрый. И потом тихо так говорит: «О господи…» Он уже в годах был и, наверное, в бога верил. Это я уже сам сегодня придумал, лежу, и представляется мне по-своему, и будто над ним обязательно шумит старая ракита, голоса детей слышатся, жинка за что-то ругается. А он плачет от счастья, благодарит судьбу… и все крепче прижимается щекой к теплой земле. Земле… Солнце светило.

— Я как-то не могу представить другой жизни, — сказала Ирина после долгого молчания. — Не могу представить себе войны, хотя отец и рассказывал…

Александр почувствовал, как напряглась ее рука, она успокаивающе ему кивнула; она не хотела сейчас делиться с ним тем пугающим, что мелькнуло перед ней тревожной тенью, мало ли о чем может подумать человек, пусть армия, если это неизбежно, пусть еще два года ожидания, самое главное — это то, что он есть и они любят друг друга, вместе им ничего не страшно, можно любое несчастье пережить.

В сгустившихся сумерках глаза ее казались обиженными, детскими.

— Учиться нам надо, чтобы знать больше, — сказала она и встала навстречу вошедшему в палату Ивану Никифоровичу, который кивком головы приказал ей сесть и пристроился рядом на краешке кровати. В накинутом на плечи халате он казался очень домашним, привычным движением взял руку Александра, проверяя пульс, и почти сразу опустил на одеяло.

— Так, так, отлично, — сказал он. — О чем разговор? Ну, ладно, ладно, послезавтра отправим тебя, Архипов, в Северогорск, отремонтируют тебя капитально — и в Крым, отдохнешь там по путевке, ты никогда не был на юге? Песочек, солнышко — вернешься богатырем. Как, согласны, молодые люди?

— Ну конечно, Иван Никифорович, — сказала Ирина и за себя и за Александра.

Врач сидел, съежив плечи и глядя перед собою, и было видно, что он очень старый и устал от жизни, и, наверное, ему надоело разговаривать изо дня в день с больными, терпеть их капризы и всю жизнь что-то устраивать и о чем-то беспокоиться.

Перед отъездом к Александру пришли товарищи из его бригады, и с ними Васильев — в отглаженном костюме, и оттого чувствующий себя неловко и несвободно. Принесли немудрящие подарки, в палате сразу крепко запахло тайгой и было много здорового, веселого шума, хотя больничная чистота и строгие глаза Ирины заставили их примолкнуть на время и заговорить вполголоса. Они пришли после работы вечером, в неумело завязанных халатах; Афоня еще в дверях не выдержал, громко хохотнул и с деланным испугом оглянулся.

— Знаешь, Сашка, мы все-таки взяли его с собой, уж очень просил, — засмеялся Анищенко. — Говорит — перестроился, шуметь не будет, ну что ты с ним будешь делать?

— Ладно, не заливай, он меня получше твоего знает. Ты понимаешь, Сашка, он прямо как диктатор какой стал. Помнишь, как тебя хлыстом придавило? — спросил Афоня, перескакивая по своему обычаю с одного на другое. — Кто помог, рискуя грыжу нажить?

— Ну, конечно, ты, — кивнул Александр, радуясь прежней жизнерадостности и активности Афони.

— То-то! Я еще покажу! Пока ты, Сашка, приедешь, мы ивановцам нос утрем. Кто вчера предложил цеплять хлысты по-новому?

Слушая, Александр поглядывал на залепленное пластырем лицо Васильева, тот помалкивал, дожидаясь, пока молодежь выговорится, и глядел мягко и внимательно.

— Нет, ты послушай, Сашка…

Подергивая конец бинта, высунувшийся из-под одеяла, Афоня сморщил лицо и молчал, о чем-то думая; Ирина легонько стукнула его по рукам.