Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Последняя мысль была предельно жесткой, он закрыл глаза, опять переживая освобождение от недавнего звериного страха, когда все человеческое исчезает; у него прошла по телу тягучая, болезненная дрожь. Прежний Косачев, тот, в котором раньше нежность к Галинке боролась с осторожностью, вдруг почувствовал мучительный стыд за нового Косачева, родившегося в этот день, того самого, который увидел себя как он есть. И еще он понял, что творением движет страдание, и опять волна стыда захлестнула его, прежний Косачев мешал новому; измученные люди несли его на руках, а ведь он всего лишь ненужный балласт в жизни, расслабленный интеллигент, влюбленный в свое неповторимое «я», этакий вертикальный козел, и ведь проявилось-то в какой мелочи, недаром Васильев с особым старанием обходит его взглядом, а ведь еще пытался учить жизни, с апломбом рассуждал о стоиках.

— Подождите, — услышал Васильев голос Косачева. — Я сойду… Я сам пойду… Пустите.

Они не обращали внимания и продолжали идти, торопливо и шатко, задыхаясь от усталости, когда Косачев сел в носилках, затряс их и закричал:

— Пустите! Я здоров. Слышите? Здоров!

Ступив на землю, он встретил недовольный взгляд Васильева. Земля качнулась под ним, но уже следующий шаг был увереннее, он с тревожным наслаждением, словно впервые, почувствовал вот такую неровную и надежную землю, он был всего лишь ее неудачным продолжением, и она с готовностью ложилась под ноги, для нее он был неотличим от других, и даже от деревьев, от кустов, валежин, от брошенных, оставшихся позади носилок, от любой птицы или собаки; в общем-то слабое, уязвимое существо, бешено защищающее свою жизнь. «Ах, как это все мудро и проницательно, — сказал он, издеваясь над собою. — Даже сейчас не можешь освободиться от своего интеллигентского уничижения и лжешь, нет же у тебя никакой слитности со зверями и лесами, ты ведь слишком ценишь себя и боишься именно за себя».

Афоня вытер мокрый лоб черной от гари рукой, догнал его и, отдуваясь, сказал:

— Тяжел ты, дьявол… как колода…

Маленький, юркий, он семенил рядом, широко размахивая рукой, и ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, и Косачев, взглянув на него, почувствовал, что ему стало больно и трудно дышать; ведь все, о чем он только что думал, такая ерунда, только ведь в совершенном отчаянии можно спросить у матери, зачем она родила. Он как-то просветленно и тихо глядел на Афоню и не находил слов; теперь он почти не сомневался, что все случившееся с ним не пройдет бесследно, и сам собою явится итог, и нечего заранее думать, каким он будет. Пусть другие думают и ломают себе голову над смыслом и чужой и своей жизни, что ему об этом думать. Вот и Афоня идет и идет себе рядом как ни в чем не бывало, и ни о чем не подозревает, и будет идти вот так и через месяц и через год, до самого конца.

— Афоня, — окликнул он тихо, и тот приостановился, повернул голову. Косачев увидел, что у него больные, все понимающие глаза.

— Чего тебе? Опять худо? Потерпи, такая напасть навалилась. Тебе, может, помочь как-нибудь? Слабый же ты какой…

— Ничего, я сам, — сказал Косачев сквозь зубы, стыдясь своей слабости. — В таком переплете действительно не бывал еще; вряд ли забудешь.

— Ты поменьше говори, — посоветовал Афоня, — оно молчком легче.

Они замолчали; встретилась как раз поляна, поросшая кустами жимолости; нагибаясь на ходу, люди сламывали ветки, густо обсыпанные ягодой, все хотели пить, мучила жажда, всем хотелось остановиться, хватать ягоды ртом и руками и пить их благодатный сок. Васильев подумал, что через полчаса или чуть больше и сюда доберется огонь, начнут неслышно пухнуть и лопаться сочные сизые ягоды.

Не сторонясь людей, через поляну прометнулось несколько диких оленей, старый бык мелькнул ветвистой головой, людям передалась их поспешность и тревога, и все заторопились; через несколько минут они выбрались на ус, слишком узкий, чтобы оказаться спасением, — кроны вверху смыкались, шумели сплошной массой, но идти стало легче.

Как и каждый в отдельности из этих людей, Ирина думала о случившемся, но, пожалуй, одна она не представляла себе всю величину опасности, по крайней мере, до тех пор, пока Косачев не спрыгнул с носилок; его лицо, заросшее темной щетиной, в копоти, ожогах, испугало Ирину, у него были исступленные, невидящие глаза, и она, встретив его взгляд, отвернулась, сразу подумав и о том, что может не увидеть Александра больше, и о птицах, которые встревоженными беспорядочными стаями проносились над тайгой, и тут же вспомнила, что сама она совсем не летала, ничего не видела, можно сказать, почти не жила и ничего не сделала, и была у нее тоска, и она опять думала, что после нее могло остаться на земле что-то хорошее и простое, те же зеленые, молодые леса, хорошее люди всегда вспоминают добром, благодарят.

Небо облегли плотные облака, тайга, которую Ирина знала с детства, теперь казалась западней и пугала, и уже близок был вечер; двигаясь, люди отбрасывали длинные, неясные тени, и запах дыма преследовал неотступно.

Заплакал Афоня Холостяк, сел прямо на землю, выставив худые, детские колени, и заплакал. Остальные растерянно остановились и столпились вокруг, не зная, что делать: ругаться с ним или тоже сесть рядом — и будь что будет. Куда, в самом деле, еще идти, за каким еще чертом? Еще несколько километров, и начнется Гнилая тундра; наступил тот момент, когда вот-вот скажут: «Все», и потом уже никто ничего не сможет изменить.

Люди стояли, стараясь не глядеть друг на друга и на Афоню, только Косачев продолжал идти с тем же испугавшим Ирину выражением лица. Один из рабочих вздохнул, прилаживаясь опуститься рядом с Афоней; и тогда все услышали незнакомый высокий голос Васильева.

— А ну хватит! — закричал он сердито и зло. — Встать, всем встать! Да вы что, очумели?

Оглянулся, наконец, Косачев, Афоня поднял голову, все увидели его лицо и пожалели, но Васильев лишь устало рассмеялся.

— Ну что ты размяк, Афоня? Посидел, и хватит, вставай, человеку нельзя быть таким. Мало тебя, оказывается, жизнь терла. Ну, а если бы действительно что-нибудь трудное? Подумаешь, пришлось пройти лишний десяток верст.

Белки глаз у Афони были в радужных жилках, он глядел прямо в лицо Васильева, не моргая, и со стороны казалось, что он ничего не слышит и не понимает.

Молча свернув цигарку, Васильев несколько раз затянулся, протянул Афоне, слегка улыбаясь:

— На-ка, освежись, и пойдем. Брось дурака валять, я знаю такие моменты, нужно лишь пересилить. Да что у тебя, шок приключился? — повысил он голос, потому что Афоня все так же сидел не двигаясь и смотрел на него, и Афоня, сделав злое лицо, удобнее вытянул ноги.