Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Добрый вечер, Ирина, — сказал он, снимая шапку. — Давно хотел зайти, проведать. Можно раздеться?

— Раздевайтесь, — растерянно пригласила она. — Садитесь, Вениамин Петрович.

— Спасибо, шел — вижу огонек, а днем, сама знаешь, все недосуг.

Он сел на предложенный стул, оглядывая просторную комнату, и его зоркий взгляд отмечал малейший беспорядок: у дверцы на плите был отбит уголок, портрет Тимирязева слегка сдвинулся в сторону, патронташ на стене рядом с ружьем на две трети пуст, и книги на полке вразнобой стоят, все перепутано, во всем ощущается отсутствие хозяина.

Сложное чувство привело в этот дом Вениамина Петровича; план в леспромхозе перевыполнялся из месяца в месяц, большинство рабочих говорило о новом директоре все одобрительнее; он быстро привык к новому положению, и на совещаниях в обкоме Игреньский леспромхоз уже дважды ставили в пример другим, и корреспонденты «Северогорской правды», ребята бывалые, тертые, любившие поболтать и повеселиться при случае, были частыми гостями в леспромхозе. Он согласился с предложением комсомольцев открыть с нового года курсы лесоводства, пришлось уступить, в конце концов при умелом отношении, несомненно, полезное дело; ведь раньше Головин, не считаясь с возможностями, придавал этому слишком большое значение, выдвигал непомерные требования и, естественно, терпел неудачи. И последнее собрание он провел блестяще, потом, смерть почти всегда примиряет. В их отношениях с Головиным бывали тяжелые моменты, оба они прошли долгий и трудный путь, но теперь Вениамин Петрович все больше убеждался, насколько он был трезвее, насколько дальше предвидел и предугадывал, и думал, что скоро это поймут и другие, потому что двух правд в жизни не бывает, жизнь не терпит двойственности, и побеждает всегда одно, то, что нужнее жизни и людям, что нужнее в данный момент. В этом жизнь всегда безжалостна.

Вступив в должность директора, Вениамин Петрович опасался гораздо больших трудностей для себя, но люди остаются людьми всегда и быстро забывают. Мало ли в жизни мечтателей и проектов, они приходят и уходят, а кусок мяса для человека важнее самых захватывающих идей. По данным последнего месяца, заработки увеличились почти на двадцать процентов по сравнению с прошлым годом, такой факт многого стоит; пусть Глушко холодноват и себе на уме, но лед и здесь вот-вот тронется, и к тому же через месяц перевыборное намечено. Готовясь в наступление, нужно укрепить тыл — еще один и, быть может, самый важный просчет Головина, в жизни ведь не бывает мелочей, и если сказать по-другому, то вся жизнь состоит из мелочей, и любую из них нельзя упустить.

Все шло хорошо, пожалуй, до вчерашнего вечера, и гром грянул, как говорится, неожиданно, среди ясного неба, и был совершенно дурацкий вечер, затем тяжкая бессонная ночь. Мешая спать жене, он вставал, зажигал свет, рассматривал свои короткие волосатые ноги, огромными кружками пил ледяную воду и безостановочно кружил в нижнем белье по просторным комнатам, шлепая босыми ногами по холодным половицам пола, и его уверенность, по крайней мере для него самого, была подорвана, нужно было немедленно что-то делать, немедленно , говорил он, сейчас , но все дело было в том, что он был застигнут врасплох, он, конечно, обещал и курсы лесоводства комсомольцам, но сам-то он никогда не думал об этом серьезно. Он так сильно растерялся впервые за всю свою жизнь, он работал честно и отдавал все, что мог, никто, конечно, ничего не поставит ему в вину, но сама мысль о том, что Головин все-таки оказался умнее и дальновиднее, была не очень-то приятна, она вошла в прочно налаженный мир, в обретенную, наконец, устойчивость этаким тихим резонансом, и чем дальше, тем больше; он уже видел, как опять начнет смотреть на него присмиревший последнее время Глушко или этот воитель Анищенко… Да мало ли их «как» и «что» может теперь быть, сказал он, скашивая глаза на стол, на распечатанное письмо, которое пришло вечером из Москвы на имя директора Игреньского леспромхоза, и пытаясь себя успокоить тем, что все это в конце концов ерунда и не стоит придавать этому значения. По сути дела, ни его самого, ни его работы это не касалось, а самолюбие всегда можно сунуть куда-нибудь поглубже и от себя самого.

Вениамин Петрович не заметил, как начал рассуждать вслух, и, стараясь успокоиться, остановился посреди комнаты, быстрым нервным движением потер маленькие крепкие руки.

— Что ж, самое главное — дело, — сказал он вслух, и в большой пустоватой комнате голос прозвучал отрезвляюще. Вениамин Петрович прислушался, склонив голову; было слишком тихо, и то ли от этой давящей тишины, то ли от неприятных мыслей Вениамин Петрович почувствовал усталость.

— Проморгал, чего там… олух… осел! — уже определеннее сказал он, и теперь не оставалось сомнения, что он действительно просмотрел блестящую возможность, которая заставила бы заговорить о нем совсем по-другому; он сам чувствовал, как напряжено его лицо; он сейчас не мог вместить того, что смутно почувствовал и понял, и от этого мучился еще больше. Он и не полагал о своей способности так волноваться и думать о себе, о жизни, до некоторой степени он всегда относился к философии скептически, но сейчас ему было не до шуток. Он видел себя щепкой, попавшей в поток, и знал, что было бы безумием пойти наперекор ему, ведь шутя перехлестнет через голову и понесется дальше. Очень неприятный момент — почувствовать нечто подобное, говоря откровенно, скверный момент.

— Но все совершенно ведь не так, — сказал он, с трудом переводя долго сдерживаемое дыхание.

Мягко белели окна; из распахнутой в соседнюю комнату двери сочилась темнота, усиливая и без того неприятные ощущения, и он погасил лампу, лег, но не в постель, к жене, а на жесткий старый диван в другой комнате. Было муторно, и сон по-прежнему не шел. Ах ты, Головин, Головин, думал он, с живым с ним, оказывается, было легче, чем с памятью о нем, она была живучей, чем можно было предполагать, она оборачивалась самой беспощадной явью, и несуществующий Головин продолжал действовать, и самое главное, что человек-то ведь был самый заурядный, серенький, разбросанный какой-то, чудак, одним словом, вот что труднее всего было понять.

Вениамин Петрович никогда не пил, над теми, кто пил и оправдывался горем, любил зло подшутить, а вот теперь от бессонницы, от острого желания забыться, заглушить в себе лихорадочную работу мысли он подумал о глотке спирта, встал и разбудил жену. Она спросонья жалобно пробормотала что-то и, засыпая опять, сказала:

— В шкафу должно быть. Ты же сам ставил вчера, как поясницу мне растирал. А у тебя что? Опять ноги? Уехать бы отсюда, Веня… Может, мне подняться, плиту растопить?