Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Ирина отвела глаза в сторону, вот на первый взгляд ничто и не изменилось в эту минуту, сказала она, та же комната, те же книги и вещи и морозные окна. Прочные, уютные стены, потому что дом строился по-хозяйски, надолго. Никаких видимых перемен вокруг, только они с Вениамином Петровичем какую-то долю времени никак не могли заставить себя взглянуть друг на друга.

— Знаешь, Ирина, — сказал он, — твой отец оставил хорошую память. О нем нельзя забывать. Когда-то я неплохо писал. Ознакомившись с его проектом, можно было бы попробовать тиснуть пару-другую статей. Ты ведь не будешь против? Подумай, дело касается чести коллектива, пусть знают наших.

Стараясь не глядеть на него, Ирина чувствовала себя одинокой и в чем-то беззащитной, ей показалось, что сзади раздался крик, но она не оглянулась и тут же забыла.

Бом-м.

Это прозвонили часы, всего-навсего старые стенные часы; просто ее утомил тяжелый разговор, и она увидела и узнала много нового. Отец, дорогой, хороший человек, тебе мало что удалось в жизни, но ты всегда твердил, что творец, даже недалекий и немощный, все равно выше слепого исполнителя.

Бом-м.

Будь разумной, Ирина, остановила она себя, не обращай внимания, перед тобой — нищий, можно засмеяться или заплакать, можно не заметить, вот часы бьют еще один раз, и у него ждущие, настороженные глаза. Стараясь быть спокойной, она встала, отошла от стола и не выдержала. Ознакомить с планами, проектами? Именно вас , Вениамин Петрович, человека, портившего кровь отцу при жизни, чтобы вы могли воспользоваться теперь его мыслями и даже его смертью?

Она не хотела говорить резко, этот человек, очевидно, был уверен в своей правоте, но тогда зачем же он пришел, зачем ему отцовские бумаги? Или за это время что-нибудь переменилось? Но ведь ей здесь жить, и Саша здесь работает; нужно держать себя в руках, даже если здесь откровенная подлость.

— Простите меня, Вениамин Петрович, — сказала она, — я не могу сейчас этого сделать. И вам не стоит за это браться, ведь люди все помнят, неудобно получается.

— Ну что же люди? — сказал Вениамин Петрович с легкой досадой. — Меня никто упрекнуть не может, я боролся честно, в открытую. Если я ошибался, то и твой отец не во всем был прав. Обычная жизнь, и люди здесь ни при чем, люди любят подобные истории, они на этом развлекаются. А здесь большое и важное дело, а все большое без ошибок и борьбы не бывает, здесь своим личным, мелким необходимо поступиться, Ирина. Ты сама с бумагами отца ничего не сможешь сделать, так и останутся мертвым капиталом.

— Вы так думаете, Вениамин Петрович? — спросила она с легкой и полупрезрительной насмешкой. — Если бы вы в самом деле так думали, вы бы сюда не пришли и разговора такого не затеяли. Правда ваша, я ничего не могу сделать, но я не такая уж дура.

— Боже мой, — сказал Вениамин Петрович быстро, — зачем вы все превращаете в какие-то принципы, это же абсурд, жизнь сложнее, Ирина, понимаешь, сложнее любого, самого высокого принципа.

Она молчала со спокойным и упорным выражением лица.

— Не веришь, — сказал Вениамин Петрович с сожалением, но достаточно твердо, точно подвел черту. — Ладно, Ирина, я тебя понимаю, когда-нибудь и ты поймешь, что любой из нас может ошибаться.

Он тяжело встал из-за стола, подошел к вешалке, снял куртку. О таком обороте дела он не подумал, он хотел выйти отсюда другом, да он и уходит другом, но она, эта ожесточившаяся девчонка, повзрослев, это поймет когда-нибудь.

— Спокойной ночи.

Вениамин Петрович помедлил, опять задерживаясь взглядом на портрете Александра.

— Уходите, — попросила Ирина. — Уже поздно, Вениамин Петрович.

— Да, иду. Сейчас. А ты, Ирина, подумай, жизнь полна неожиданностей, тебе уже пришлось с ними столкнуться.

Что-то в его тоне остановило ее внимание, но она ее могла и не хотела больше разговаривать. Подождав, она вышла на улицу вслед за ним, и свет в доме остался гореть, осталось и письмо на столе, в котором очень по-деловому сообщалось, что проект Трофима Ивановича Головина будет учтен при разработке Закона об охране природы РСФСР.

Ирина была в доме у Васильева впервые, и ей сразу же бросилось в глаза, как просто живет этот человек, ничего лишнего в комнате — стол, плита, кровать, три стула, дым, окурки, заваленные книгами полки.

— Добрый вечер, Павлыч, — сказала она, отряхивая снег с валенок, и Васильев, скрывая удивление, потер глаза, оглянулся на шипевший в это время чайник на плите и тотчас пошел ей навстречу.

— Здравствуй, Ирина. Раздевайся. Чаю хочешь?

Васильев не стал ничего расспрашивать, просто предложил чаю, и она сразу почувствовала себя свободнее, сбросила пальто, взяла стакан обеими руками и стала греть о него пальцы. Хорошо было вот так молча сидеть, отхлебывая чай маленькими глотками, и больше ни о чем не думать; нет, нет, она действительно не знала, зачем пришла к этому странному, нелюдимому человеку, вероятно, просто потому, что его любил Саша и часто бывал у него, а ей нужно было сегодня еще кого-нибудь, кроме Почкина, увидеть, это было просто необходимо. Наверное, есть такие минуты, когда нельзя оставаться одному, и тянет посидеть и помолчать с кем-нибудь рядом, и от этого начинаешь как-то по-новому понимать и себя, и других, да, да, вот так, мелькнет и погаснет где-то у самой черты видимости, вот опять слабый такой мерцающий свет. И ты торопишься, гонишь себя: скорее, скорее, словно пересматриваешь заново свою куцую жизнь. Смешно, очень смешно, ведь все равно и дальше будет много людей — и плохих и хороших, всяких. Видишь, опять блеснуло и опять исчезло, жизнь, сто жизней, тысяча жизней перед тобой, вглядись внимательней, вспомни, все вспомни. Ты знаешь по себе, что есть минуты, когда человек прозревает, когда он становится взрослым.

Она поднесла стакан к губам, отхлебнула, зажала краешек зубами. Очень смешно… Живут люди в поселке, день и год, и ничего не знают, и друг друга совсем не знают; а Саша послезавтра приезжает, и они опять будут вместе.

Она откинула голову, ей показалось, что это сказал Васильев, но тот сидел, уткнувшись в какую-то книгу, очевидно, чтобы не мешать ей, и она с теплым, невольным движением сердца подумала, что он очень хороший и даже родной человек, очень родной и нужный. Можно было бы, конечно, сказать ему об этом, но так, как она сейчас чувствовала, сказать было нельзя, а значит, и не надо ничего говорить, он и без слов все прекрасно понимает. Очевидно, на таких вот людях и держится мир, и, пока они есть, не страшно жить и самой.

— Павлыч, — позвала она, и Васильев, опустив книгу, снял большие очки, делавшие его добрым и каким-то домашним.

— Я получила телеграмму, Саша прилетает завтра.

— Неужели два месяца прошло? Какой он теперь стал, интересно, наш Сашка? — сказал он оживленно. — Спасибо, что ты зашла. Сказала — значит, будем встречать.