Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

В небе высокая голубая прозелень, сквозь ярко-изумрудную молодую хвою лиственницы, которая редко растопыривает свои ветки, солнце проходит до самой земли и падает на землю кусками, которые при малейшем ветерке начинают густо шевелиться. Шумит река, слышится красивый, раскатистый бас Тольки Устюжанина. Я закрываю глаза, думать сейчас ни о чем не хочется, и я, кажется, начинаю дремать. Крик чайки, попискивание синицы я слышу уже сквозь легкую дрему, чувствую, как солнце греет лицо, руки и ступни ног, и мне хорошо и покойно.

Я просыпаюсь оттого, что кто-то зовет меня по имени, часто и громко выкрикивая: «Серге-ей!», «Серге-ей! Где тебя носит?»

Я открываю глаза и узнаю голос Тольки Устюжанина, который стоит почти рядом за кустом обсыпанного прозрачными на солнце цветами шиповника и не видит меня.

— Ты чего? — отзываюсь я.

— А-а, вот где ты… Скорей собирайся, поехали.

— Куда?

— Черт, — ругается он, понижая голос и подходя ближе. — Чернов как с неба. Никто не слышал, как подъехал. Ну, брат, диво было, матерился, аж березки плясали. Впереди застопорило, всю речку, говорит, закупорило, а вы тут курорт устроили.

Я знаю, что Чернов — это начальник сплава, о его силе и вспыльчивости ходят легенды, и, пока Толька Устюжанин говорит, я успеваю натянуть сапоги и вскочить на ноги.

— Хорошо, хоть проснуться успели. Самородов ему: да что вы, мол, Виктор Петрович, какой сон, да мы только с дежурства, залом ломали, да вот заехали перехватить. А Чижик стоит, одной рукой за стол держится. Голову спросонья дерет кверху, как лошадь, я чуть со смеху…

— Пошли, — обрываю я, и мы выходим к берегу, где все уже ждут нас, а Чернов, грузный, высокий, что-то быстро говорит Самородову. Багры торчат в носу лодки крючьями вперед. Савин и Венька Чижиков уже на своих местах, Устюжанин лезет к мотору, я тоже переступаю с берега в лодку.

— Сделаем, Виктор Петрович, — чуть торопливее обычного говорит Самородов. — Вы не беспокойтесь, порядок наведем.

В стороне к берегу приткнулся катер «44», «две четверки», как говорят сплавщики о известном по всей реке катере начальника сплава, и на палубе стоит, расставив ноги, молодой длинный матрос, почти мальчишка, глядит на нас и смеется. Ветерок шевелит его густой, спущенный на глаза белесый чуб, и мне хочется погрозить матросу кулаком. Я молчу, Самородов багром отталкивает лодку от берега и кричит:

— Порядок наведем, Виктор Петрович, не беспокойтесь.

Он еще стоит, но тут всем задом тяжело шлепается на скамью и говорит вполголоса:

— Давай заводи, чего возишься?

Толька Устюжанин дергает шнур, и мотор сразу оживает. Что-что, а за это Толька молодец, мотор у него всегда в порядке, и дело он знает. Лодка описывает стремительную дугу, выходит на фарватер. «Будет сегодня дело, — с тревогой думаю я, глядя в затылок Самородову. — Поленились вовремя, а если залом в самом деле через всю реку?»

Мимо проходит большая грязная льдина с изорванными, искрошенными краями. В лодке громкий, оживленный разговор, делятся впечатлениями от встречи с Черновым, гадают, куда он теперь направится.

— Обещался еще несколько пикетов снизу прислать, — вставляет Самородов. Он вроде спокоен, хотя по его позе, по ссутуленным плечам и чересчур выпрямленной голове я вижу, что и он не в духе. По левому берегу — крутые каменистые сопки, с осыпями прямо в реку, по правому, низменному — затопленная тайга. Наш бич — правый берег. Лес заносит на отмели, набивает в тайгу, и, если нет более важной работы, приходится вытаскивать его на фарватер. А ведь, по словам Самородова, вода еще и вполовину не прибыла. Правда, основной сплав идет еще километрах в ста от нас, и это его дело зачищать берега. Наше дело — заломы, наше дело, чтобы фарватер был чистым и чтобы лес на фарватере шел непрерывно.

Насупившись, я гляжу перед собой, мимо Самородова, река серая, свинцовая, солнца нет, как будто его языком слизали, как будто и не было яркого, слепящего дня, кругом сопки, сопки ржавые, неподвижные, угрюмое серое небо, угрюмая серая река, и люди, половину жизни проводящие где-то в лодке, в палатках и каждое утро не знающие, где проведут следующую ночь.

С начала сплава мне пришлось повидать всяких заломов. И береговых и на фарватере. Д-да, этот был приличный. Лес попросту перекрыл реку в этом месте шириной около километра, и всему виной был осколок скалы, торчавший почти посередине реки. Лес набивался на него постепенно, перекрыл вначале одну половину, ту, что к низкому берегу, там он набился в несколько этажей и, вероятно, сел на дно. Я никогда раньше не думал, что увесистые толстые бревна могут перемешиваться, как вымолоченная солома. Они не только перепутались, многие из них стояли совершенно вертикально и на глазах, как живые, продолжали лезть вверх. Вторая половина реки, от скалы до левого берега, до высокой каменистой сопки, у подножья отшлифованной до слюдяного блеска в половодья, была перекрыта позже, здесь лесу было меньше, и стоял он спокойнее.

Лодка пристала к скале, мы все выбрались наверх и стали рассматривать залом. Савин покачивался на носках и чесал за ухом, Венька Чижиков вертел головой, а Устюжанин притопывал ногой, посвистывая какую-то дурацкую песенку.

— Цыть, ты! — зло прикрикнул Самородов, не поворачивая головы. — Лодку здесь, у камня, оставим. Привяжи получше. Ломать начнем с этой половины, здесь пожиже будет. — Самородов махнул рукой в сторону сопки. — Да глядите мне, у кого голова слабая, пополощите морды в реке. Тюрин!

— Здесь я, Денис Иванович. Чего?

— Ты как чувствуешь?

— Хорошо.

— Ну ладно. Берите багры, пошли. Динамиту бы сейчас, еще в прошлом году говорил я Чернову. Взорвать этот зуб, так куда тебе! А теперь ломай башку.

Мы разобрали багры и вслед за Самородовым запрыгали по бревнам.

— С головы начнем, — сказал Самородов и сел на торец бревна. — Покурим и начнем. Вот черт, тысяч тридцать кубиков, не меньше. Будет суток на двое.

Мы все расселись недалеко друг от друга, и я сразу почувствовал, как плотен и тяжел залом под нами, реки совсем не чувствовалось. Все были хмуры спросонья и не глядели друг на друга. Я уже знал, что такое залом, и мне было тоже не по себе. Я злился на ребят и особенно на Самородова; нужно было съездить вверх еще в первой половине дня, а теперь работы хватит до ночи. Должен же быть в работе какой-то порядок, равновесие, из-за чужих прихотей вкалывать лишнее тоже ни к чему. Не-ет, свалял я, кажется, дурака. Нужно было просто собрать мешок, подойти к начальнику сплава и отказаться от бригады. Всякое в жизни случается: и заболеть может человек, и по климату может не подойти. Из флота и то списывают по состоянию здоровья, а здесь ведь не армия — добровольная вербовка. Тогда духу не хватило, а вот сейчас я чувствовал, что зря не пересилил себя. Уж если работать, то работать, а не так: то спать беспробудно, то вкалывать, не разгибаясь, сутками. Во всем нужна равномерность, система нужна, даже в сплавной работе.